Л. А. Тихомиров не договаривает, однако вывод из сказанного им очевиден: П. А. Столыпин был недостаточно подготовлен для занимаемого им поста.

Проигрывал П. А. Столыпин П. Н. Дурново и в глазах своих ближайших сотрудников. «Однажды, – вспоминал А. В. Бельгард, – я получил от Столыпина уже поздно вечером, с надписью “срочно”, большую пачку адресованных на Высочайшее имя телеграмм различных провинциальных организаций Союза русского народа с указанием опубликовать в ближайшем номере “Правительственного вестника”. Телеграммы эти содержали в себе не только открытое требование немедленного роспуска Государственной думы, но и прямую брань по отношению к этому высшему государственному учреждению. Вместе с тем на большинстве этих телеграмм были собственноручные резолюции Государя, изложенные в таких резких словах осуждения по отношению к Государственной думе, что, при всем моем тогда определенно недоброжелательном к ней отношении, я все же усомнился в возможности напечатания этих телеграмм в официальном правительственном органе, да еще с имевшимися на них Высочайшими резолюциями, а между тем у меня было определенное письменное предписание Государя, подтвержденное в записке на мое имя Столыпина, опубликовать их вместе с резолюциями Государя.

Невзирая на сравнительно поздний час, я решился все же потревожить Столыпина и по привычке, усвоенной мною с его предшественником П. Н. Дурново, отправился лично к Столыпину.

Столыпин, как оказалось, уже спал, или, вернее, собирался ложиться спать. Настроение в домашнем окружении министра настолько изменилось, что я с некоторым трудом мог добиться, чтобы ему доложили обо мне. Он вышел ко мне в халате, как мне показалось, недовольный моим поздним посещением, и в первую минуту как будто даже не понимал, в чем именно я вижу затруднение, требующее его вмешательства. Я объяснил Столыпину, что в полученных мною телеграммах имеется прямое Высочайшее указание опубликовать эти телеграммы в завтрашнем номере . Между тем, во-первых, Высочайшие резолюции до сих пор никогда в таком виде не опубликовывались, а во-вторых, в большинстве этих телеграмм содержится не только прямое требование роспуска Думы, но выражения и слова, заключающие в себе определенные оскорбления по адресу высшего государственного учреждения, т. е. прямое преступление, предусмотренное законом. Кроме того, на этих телеграммах имеются очень резкие резолюции Государя, которые, как мне кажется, могли бы быть в крайнем случае опубликованы только с одновременным роспуском Думы. Столыпин перечитал наиболее характерные телеграммы и резолюции и сказал мне: “Знаете что – вычеркните просто наиболее резкие слова и выражения”. Я со своей стороны заметил, что это тоже совершенно невозможно. Ясно поняв, что Столыпин не знает, как выйти из создавшегося положения, я решил всю ответственность за неисполнение Высочайшего повеления взять на себя»[938].

П. Н. Дурново был начисто лишен некоторых свойств П. А. Столыпина (всегдашняя его склонность «к некоторому преувеличению защищаемой темы», «слабость, которую он питал к аплодисментам и к успеху», увлечение «выигрышными вопросами, не имевшими действительного государственного значения» и т. п.[939]), совокупность которых дала М. О. Меньшикову основание назвать его «маркизом Позой», что – уже в советское время – повторял Е. Д. Черменский.

После русско-японской войны и революции 1905–1906 гг. новая война представлялась немыслимой. Ее гибельность осознавалась на самом высоком уровне. Так, в ответ на «весьма доверительное» письмо А. П. Извольского, где он «считал долгом совести привлечь самое пристальное внимание правительства на опасные стороны настоящего положения», в частности – на возможность в скором времени общеевропейской войны с Германией в качестве ее инициатора, П. А. Столыпин писал: «Вы знаете мой взгляд – нам нужен мир: война в ближайшие годы, особенно по непонятному для народа поводу, будет гибельна для России и династии»[940]. По свидетельству Л. А. Тихомирова, П. А. Столыпин «боялся сближения с Англией и старался не отталкивать Германию»[941].

Однако министерство иностранных дел все более отходило от принципа балансирования, сближаясь с Англией[942], что неизбежно грозило серьезными осложнениями в отношениях с немецкими монархиями и вызывало большую обеспокоенность в русском обществе, особенно – в его правой части[943]. «Как это ни странно, – отмечал Ю. А. Соловьев, – в области внешней политики большее понимание проявляли черносотенные элементы и их органы печати»[944]. Английская ориентация российского министерства иностранных дел стала объектом критики ряда общественных, военных и государственных деятелей, преимущественно правого толка. Однако «они были бессильны реально помешать ходу событий»[945], но не потому, что «оказывались в меньшинстве перед прагматичными сторонниками более тесного сближения с республиканской Францией и демократической Англией»[946] (такие вопросы не решаются голосованием). Причина политического бессилия правых (и не только в решении внешнеполитических вопросов[947]) – в угасающем влиянии их на монарха в предвоенные годы. Это хорошо было заметно со стороны: «Небольшая кучка крайне правых русских (вокруг Дурново, Маркова, Сабурова) еще до войны не имела в стране никакого значения»[948].