Так же не услышали П. Н. Дурново, когда он ратовал за сильную, самостоятельную, властную и дееспособную администрацию и, конечно же, не из-за своего «полицейского мировоззрения»[929]. Опыт 1905–1906 гг., когда администрация оказалась не на высоте ставших перед нею задач[930], и его личный опыт борьбы с революцией заставили его расстаться с либеральными сомнениями в целесообразности чрезвычайных мер и привели его к выводу о необходимости всемерно укреплять административную власть вообще и репрессивный аппарат в частности. Этот вывод находил подтверждение в факте малой способности различных слоев общества к самоуправлению, в межэтнических трениях и конфликтах. К этому побуждала и забота об усилении боеспособности войска. «При трехлетней службе, – говорил он, – армия должна быть призываема к полицейским обязанностям лишь в самых крайних случаях, а для этого необходимо иметь хорошую полицию, которая бы одна своей силой была способна обеспечивать порядок. Пусть всякий из нас спросит себя: обеспечен ли порядок при настоящем крайне слабом составе полиции?»[931]

Последующее показало всю правоту П. Н. Дурново. С. Е. Крыжановский справедливо констатировал: «Сохранил он (П. А. Столыпин. – А. Б.) и основной недостаток полученной им в наследство программы устроения России – отсутствие в ней мер к усилению защиты государственного строя от посягательств и потрясений. Он полностью разделил в этом отношении ошибку предшествовавших реформаторов (кн. Мирского и гр. Витте), полагавших центр тяжести в удовлетворении общественного мнения и видевших гарантии порядка не столько в организации и усилении власти, сколько в идеях и поддержке общества. Все попытки, не раз возобновлявшиеся, встать на путь органического переустройства аппарата власти успеха не имели. Он боялся пойти в разрез с настроениями в Думе и оттягивал решение. В результате по уходе Столыпина Россия осталась при той же архаической и бессильной администрации и при том же несовершенстве средств внутренней охраны, как и в момент его появления на государственном поприще. И даже земельная реформа оказалась построенной на песке, так как не было власти, способной охранить новый порядок и дать ему время подняться на степень действительного оплота государственности. Полицейская защита порядка в столице Империи по-прежнему была в пять раз менее действительна, чем в столице Франции и в семь раз слабее, чем в столице Англии. В результате при первом порыве революционной бури столица оказалась во власти безоружных почти толп запасных солдат и черни и в наступившем параличе власти рушился весь государственный строй, а с ним и все результаты земельной реформы».

В сентябре 1915 г. С. Е. Крыжановский пытался довести до сведения царя, что необходимо «немедленное и весьма значительное усиление столичной полиции с образованием в составе ее специальных частей, поставленных, как в Париже, на военную ногу, сформированных из отборных офицеров и нижних чинов, способных к подавлению мятежных движений не только среди фабричных рабочих, но и среди запасных войск С.-Петербургского гарнизона, в то время уже затронутых пропагандой»[932]. Но и тогда не хватило, видимо, не только воли, но и понимания.

«Отсутствие хорошо организованной полицейской силы и безусловно преданной правительству силы военной парализовало» и Временное правительство, справедливо утверждал В. Д. Набоков[933].

Превосходство П. Н. Дурново как государственного деятеля ярко и убедительно показал Л. А. Тихомиров; он хорошо знал и того, и другого; и сравнил их, когда обоих уже не было, – он ничего не искал и был независим.

«Я очень любил и высоко уважал Столыпина, и по типу своему он мне виделся именно таким госуд[арственным] человеком, какой нужен. Это был человек идейный, человек, думающий об общественном благе. Все остальное: он сам, его карьера, Царь, народное представительство – все у него подчинялось высшему критериуму – благо России. Но он многого не знал, и особенно много сравнительно с величием своих целей. Поэтому я не могу считаться “столыпинцем”, ибо я постоянно не соглашался с ним и старался его перетянуть, переубедить. Однако это был мой человек, никого другого я не видел, и в этом смысле я был “столыпинцем”.