Поэтому: «арестованные злодеи, покушавшиеся на его жизнь, щадились, надзор за ними был так плох, что они один за другим бежали с каторги»; революция была разгромлена, но «оставлено было без серьезного основания слишком много бродильных начал»; «проявил много нерешительности в эпоху второй Думы, роспуск последней принадлежал не его инициативе»; допустил «присутствие в Государственной думе официальных сообщников преступных партий»; «кадеты и кадетоиды выборгского типа почти не преследовались»; борьба с революционным лагерем, «излишне мягкая», не наносила ему разгрома; «жидокадетская печать, основная сила революционного возбуждения, была оставлена в неприкосновенности»; «долго терпелась и осталась почти нетронутой анархия высших школ»; «совсем осталась неприкосновенной анархия деревни»; «нетронутой осталась и гибельная по своей ошибочности система административной ссылки»; черта оседлости «сделалась фикцией, и никогда еще паразитное племя не делало таких ужасных завоеваний в России»; «поставленные довольно робко национальные вопросы Столыпин, подобно Сизифу, докатив доверху, выпускал из рук»; «реформа полиции, предмет первой необходимости, до сих пор еще находится in spe[917]»; недостаточно глубоко был пересмотрен избирательный закон[918].

Последние просчеты были, пожалуй, самыми существенными, предопределившими крах империи. «Только тот парламент есть парламент, – справедливо заметил М. О. Меньшиков, – который усиливает способность власти достигать ее целей»[919]. Государственная дума, созданная П. А. Столыпиным, оказалась не способной стать таким парламентом: она помешала государству лучше подготовиться и к войне, и к революции.

А вот если бы, говорил П. Н. Дурново, наверху сочувствовали его «взглядам и приемам, а не взглядам П. А. Столыпина» и предложили бы ему быть премьером, то он, Дурново, «убежденный конституционалист», после роспуска второй Думы «года полтора не созывал парламента, изменил бы, кроме избирательного закона, еще несколько очевидно негодных, из наскоро сочиненных “основных”, подготовил бы все спокойно и обдуманно, а тем временем управлял бы без парламента, но строго законно, не стесняя “свобод”, которые совместимы с мирною гражданскою жизнью!»[920]

П. Н. Дурново не сомневался в объективной возможности осуществить эту программу: «Явного восстания теперь опасаться нечего, а тайные убийства не переставали действовать и особенно процветать, когда их подстрекатели заседали в Думе и пользовались правом, на казенных харчах, проповедовать разложение государства! Время слишком серьезное, чтобы можно было сообразовывать свои действия с общественным мнением в России или Европе, которое есть ведь мнение людей в государственных делах не сведущих, притом безответственных»[921].

К сожалению, это мнение «не сведущих» и «безответственных» принималось во внимание и многое определяло: Противники Столыпина, – записывал в дневнике А. А. Киреев, – «указывают на Дурново (Петр Ник[олаевич]), но у него хвост замаран , положим это не важно для политического деятеля , положим и Думу можно прогнать безнаказно, восстания не будет. Но ведь Столыпин “большой” человек в общественном мнении и он Думой владеет!»[922]

«Я рад, – делился П. Н. Дурново с товарищем кадетских лет, – что отбыл свою повинность государству, езжу на заседания Совета, высказываю там свое мнение, когда долг службы мне это велит».

Однако мало кто его услышал: нет пророка в своем отечестве!

Обеспокоенный («почему к постройке кораблей приступают так поздно, почему потеряно два с половиной года?»), П. Н. Дурново популярно пояснял в июле 1908 г. при обсуждении в Государственном Совете сметы морского министерства: «Хороший хозяин, прежде чем заниматься устройством своего дома внутри, должен озаботиться, чтобы дом был крепко заперт снаружи от непрошенных гостей. Все средства, все усилия, все могущество власти должно быть направлено к восстановлению наших вооруженных сил, к созданию флота и к приведению в боевой порядок армии. В моих глазах все так называемые культурные потребности отступают на второй план перед насущными нуждами, от которых зависит самое существование России как великой державы»[923]. Такую позицию следует поставить в заслугу П. Н. Дурново, не подозревая за ней одну лишь заботу об имидже империи и не допуская, будто он не понимал, что Россия может существовать и обеспечивать нормальную жизнь населяющих ее народов только в качестве великой державы. После русско-японской войны, обнаружившей слабость вооруженных сил империи[924], и в условиях назревания мировой войны можно ли было думать иначе?