– Давай-ка пойдем посмотрим на нее!

Мне стало любопытно: что же это за дева такая, если владыка Асгарда настолько обезумел от любви, что притворяется то воином, то кузнецом, будто у него нет дела поважнее. Я думала, самая красивая ётунша – это наша Герд. Так неужели Один нашел еще красивее?

Проникнуть в Ётунхейм мы обе не можем, но можем увидеть через Источник то, что касается наших дел. Ринд была недурна – Один разборчив, не то что его побратим, который и от двухголовой великанши не откажется, если она ему подмигнет каким-нибудь из четырех глаз. Высокая, как все у них, с темно-русыми волосами и бледно-зелеными глазами. Брови темные, пушистые, а особенно меня умилили серебряные веснушки: солнце туда не заглядывает, а от света луны веснушки получаются лунного цвета. Привлекательная девушка, любому конунгу Мидгарда сделала бы честь такая дочь.

Было ясно, что следует предпринять. Если Одина влечет к ней, мне стоит этим воспользоваться. Пока он занят с Ринд, у него останется мало времени на вмешательство в чужие дела. А если ловко взяться, я заполучу средство добиться того, что нужно от него мне… без того, чего хочет от меня он.

– Я сама присмотрю за ними, – пообещала я Гевьюн. – Будь уверена: легкой победы ему здесь не видать!

Я принялась за дело. Гевьюн может защитить от напастей девушек, пока они желают оставаться девушками, но любовь и нелюбовь – целиком в моей власти. Я сплетаю чары, налагаю оковы на сердца или снабжаю их крепким щитом. Долго-долго я сидела с веретеном, создавая сеть, способную уловить душу Одина – самую огромную душу во вселенной, такую, что сама величиной с Зев Мороков. Не скажу, что это было легко. Я велела дисам пустить слух, будто опять отправилась в земные странствия, а сама погрузилась в работу. Окна и двери мои были затворены, даже Одиновы волки и вороны не видели меня. В тех делах, что касаются его, я не могу доверять их дружбе: он сумеет вытянуть из них правду даже против их воли. Только Фрейр знал, что я в Асгарде, но я просила его не навещать меня. От усилий я истончилась и стала тенью, с волосами цвета луны и глазами черными, как глухая ночь. Но я достигла цели: влила в душу Одина неотвязную страсть, что сжигала его кровь и разум, а сердце Ринд сделала холодным и прочным, как обледенелый камень.

Настал день, которого я ждала: Один пришел ко мне. Не прислал кого-то из своих слуг с почтительно-надменным приглашением посетить Башню Врат, а явился сам к моим дверям, под покровом ночи, как изнемогающий от страсти влюбленный. Ему не нужны свидетели этого унижения: Всеотец молит о помощи ту, кого все прославляют как распутницу! Ну а кого же еще просить, когда сам задумал распутство?

– Фрейя, отвори! – услышала я знакомый голос; гость был снаружи, но его голос прозвучал внутри жилища, как будто он стоял прямо рядом со мной. – Не прячься от меня. Я знаю, что ты здесь.

В последней, третьей попытке подобраться к Ринд он принял вид искусного чародея и лекаря и явился ко мне в том же облике: как зрелый мужчина с продолговатым благообразным лицом и густой темно-каштановой бородой. Каштановые длинные волосы были зачесаны назад от высокого лба и подвязаны на затылке. Седина на висках и в бороде по углам рта внушала мысль о его большом опыте и прямо-таки взывала к доверию. Зеленоватые глаза знающего травника смотрели устало, вид у него был такой поникший, что я почти пожалела его. Мне ли не знать, как больно ранит любовь, как томит, мучает, иссушает невозможность владеть тем, к кому влечет. Как ненавидишь это влечение, не в силах ему противиться, как прочно оно держит душу в сетях, сплетенных из малейших проблесков надежды. Оттого меня и проклинают не менее, чем восхваляют; говорят, что один глаз у меня всегда черный, и тем, на кого я взгляну этим глазом, суждено страдать от безответной любви. Но ведь эта боль родится из того же источника, что и счастье – из надежды, и нельзя их разделить, как нельзя разделить струи одного потока.

– Фрейя, ты должна мне помочь! – начал Один, когда я позволила ему войти и усадила. – Я помог тебе… твоему брату, без меня он никогда не получил бы ту юную великаншу.

– Рассказывай, – предложила я, будто ничего не знаю.

– Когда я говорил с моей матерью, она сказала:

Стал тот побег,

Тонкий и стройный,

Оружьем губительным,

Хёд его бросил.

У Бальдра вскоре

Брат народился, —

Ночь проживя,

Он начал сражаться.

Ладоней не мыл он,

Волос не чесал,

Пока не убил

Бальдра убийцу;

Оплакала Фригг,

В Фенсалир сидя,

Валгаллы скорбь —

Довольно ль вам этого?[22]

– И что это значит?

– Это значит, что когда Бальдр будет убит, другой мой сын отмстит за него и убьет его убийцу, хотя ему будет всего лишь день от роду. Ты же знаешь – месть необходима для возрождения, и если мой сын не родится на свет и не отомстит за Бальдра, Бальдр не сможет возродиться после Затмения Богов. Этого сына должна родить Ринд – так суждено. Но сколько я ни бьюсь, мне не удается даже приблизиться к ней. Я представал перед нею отважным воином, искусным кузнецом, мудрым лекарем – ничего не помогает! Ни победы и слава, ни искусно выкованное красное золото, ни мудрость и чародейство не могут ее пронять!

– Лекарем? Она больна?

– Да, – с явной досадой ответил он. – Мне пришлось… Помнишь, чем мы грозили Герд?

– Жезлом укрощения?

– Именно так. Мне пришлось… ударить Ринд этим жезлом.

– Ты сделал себе новый жезл? – Я помнила, что тот прежний жезл, сделанный для Герд, мы уничтожили, когда она дала согласие и в нем отпала надобность.

– Да. Ты ведь научила меня.

На самом деле я знала. Когда кто-то другой пытается играть на струнах моих сил, я все равно это чувствую. Я слышала, как он режет черные руны, вплетая их силу в заклятья сейда. Так, как мы вдвоем делали в прошлый раз.

– И это подействовало?

– Да, но не совсем так. Мне не удалось пробудить в ней… любовь.

– Похоть пробудить, ты хотел сказать? – Я игриво раскрыла глаза.

Я немало потрудилась над тем, что и сердце, и