приняли английскую идентичность, которая, по их мнению, давала им все права англичан в обмен на лояльность короне. В начале политического кризиса, который в конечном итоге привел к Американской революции, колониальная элита, по сути, создавала более сложные английские абстракции, чем их коллеги в родной стране. Когда им было сказано, что они не вписываются в рамки древней английской конституции, американская революционная элита была вынуждена создать для колонистов другую идентичность, которая бы опиралась на привычные права англичан, которые они считали своим правом по рождению. В результате получился гибрид основания, который, с одной стороны, риторически провозглашал "все люди созданы равными", а с другой - воплощал английские традиции и обычаи в прагматическом оформлении нового государства. В результате получилась гибридная основа, которая, с одной стороны, риторически провозглашала, что "все люди созданы равными", а с другой - воплощала английские традиции и обычаи в прагматическом оформлении своих институтов. Американское основание в некотором смысле принципиально непоследовательно. Его долговечность, возможно, объясняется в первую очередь удачным географическим контекстом - достаточным давлением со стороны конкурирующих государств на международной арене, чтобы побудить тринадцать штатов к объединению, но не настолько, чтобы их конструкция, созданная из подручных средств, рухнула при столкновении с трудностями.

В том, какую форму принимает национальная идентичность после основания, всегда есть что-то условное: отчасти это зависит от того, какие политические институты будут созданы, от того, как будет представлена трансцендентная социальная цель, а от того, какие политические практики будут сформированы после того, как государство и его отношения с народом начнут функционировать. Французская революция исходила из того, что права человека являются естественными (как и англичане), но при этом универсальными (в отличие от англичан). Французская революционная элита также предполагала, что природные добродетели народа будут высвобождены благодаря правильному устройству политических институтов - как и американцы, хотя американцы были гораздо более прагматичными в плане опыта, чем французы.

Большевики подхватили французское представление об обязанности революционной элиты выступать в качестве выразителя народной воли, а также трактовали естественную идентичность народа как продукт траектории истории. Однако большевистская концепция пролетарской революции была в гораздо большей степени ориентирована на правильное экономическое устройство отношений между государством и обществом, чем на правильное устройство политических институтов как выражение (для французов) общей воли. Хотя нацисты заимствовали у французов гораздо меньше, чем большевики, они тоже рассматривали идентичность и судьбу немецкого народа как нечто само собой разумеющееся (вне истории) и полагали, что и идентичность, и судьба будут реализованы через правильное построение политических институтов (соединение фюрера с волей народа). Шиитские революционеры также рассматривали идентичность как fixed, но для них воля народа была доктринально определена (как добровольное согласие набожных людей с волей Бога). Но во всех трех этих недемократических основах сохраняется выраженное в разной форме представление о том, что устройство политических институтов способствует (а может быть, и существенно способствует) правильной ориентации народа на его трансцендентное социальное предназначение, а значит, и на государственную власть.

Очевидно, что эти основания не были полностью независимы друг от друга. Однако по мере последовательного продвижения эта взаимозависимость быстро уменьшается через исторический порядок. Основание Америки просто немыслимо без обращения к колониальному опыту с обычаями и традициями древней английской конституции. Французская революция была в меньшей степени обязана американской, чем английская. Однако американское основание все же повлияло на Французскую революцию благодаря непосредственному участию тысяч французов в войне за независимость и созданию американцами символов и деклараций, которые французская революционная элита могла заимствовать и имитировать, особенно демонстрацию того, что писаная конституция может объединить волю народа, трансцендентную социальную цель и суверенитет нового государства. Французский вклад в создание Советского Союза был гораздо менее значительным, но большевики все же научились манипулировать представлениями о "воле народа", чтобы они приводили к желаемым, по их мнению, политическим результатам. Сам Ленин, вероятно, позаимствовал некоторые приемы Робеспьера, как в отношении представления себя как воплощения революционной этики, так и в отношении позиционирования себя как первого среди равных в сплоченной партии авангарда.

 

Основания, однако, были практически полностью независимы от всех остальных. Единственный общий с ними аспект - это необходимость каким-то эмпирическим путем доказать, что их революционная программа действительно была волеизъявлена народом. И хотя эта демонстрация была в значительной степени предопределена политическими процессами, продиктованными Гитлером и Хомейни, следует отметить, что процесс получения народного согласия всегда подвергается манипуляциям с целью получения благоприятного результата. Просто некоторые из этих манипуляций сильнее бьют по нашим западным чувствам, чем другие.

Форма и роль конституции в этих шести государствах также различались. В американском случае конституция прагматично корректировала конкурирующие интересы сплоченной политической элиты. Пытаясь добиться согласия народа, эта политическая элита, безусловно, осознавала открывающуюся дилемму, в частности, проблему того, как представить, что Конституционное собрание было санкционировано народом. В ходе самого съезда они боролись с проблемой определения трансцендентной социальной цели нового государства как того, что было волеизъявлено народом, поскольку, с одной стороны, народ не мог "волеизъявить" всю последующую государственную политику. Некоторые из них, обычно в форме "прав", можно было закрепить в конституции, но большинство должно было остаться неконкретным, подчиняясь лишь работе государственного аппарата, который реализовывал преходящие волеизъявления народа. Основатели также должны были разработать процедуру ратификации созданного ими документа, которая эмпирически и теоретически обосновала бы их утверждение о том, что в ходе обсуждения на съезде была отражена воля народа. Все эти аспекты были решены прагматически, с учетом дилеммы, которая всегда сопровождает создание государства.

Например, дилемма, поставленная Конституционным конвентом, не была бы решена, если бы Континентальный конгресс официально уполномочил его разработать совершенно новую конституцию. Такое разрешение лишь отодвинуло бы вопрос на второй план, вернув его к первоначальному созыву самого конгресса. А если бы основатели предположили, что колониальные ассамблеи каким-то образом легитимно санкционировали созыв Континентального конгресса, то это лишь вернуло бы вопрос к созданию колониальных ассамблей. В конечном итоге логика легитимации неумолимо ссылалась бы на происхождение британской короны в глубоких глубинах истории - не слишком перспективная теоретическая основа для оправдания восстания против короля.

Аналогичные проблемы возникают и с утверждением, что исходная дилемма была каким-то образом решена задним числом. В этом случае конституция превращается в неавторизованное предложение, генезис которого не имеет значения, поскольку это было просто предложение, вынесенное на рассмотрение народа.

 

В то же время, как только конституция была передана на рассмотрение народу, он избавился от этого предложения. Такой подход утверждал, что конституция может быть и была надлежащим образом "ратифицирована" как воля народа. Помимо проблемы, связанной с тем, что конституция была представлена народу в