Но, как оказалось, без человеческих жертв, к сожалению, не обошлось. Случилось так, что во время посадки поблизости от взлетно-посадочной полосы оказались двое литовцев, помогавших нашим матросам при ее очистке. Мой самолет, резко вильнув влево, выскочил прямо на них, зарубив обоих винтом… Это роковое стечение обстоятельств, приведшее к смерти двоих человек, я переживал очень тяжело. Конечно, они не должны были находиться рядом с садившимися самолетами, да и дежурные по аэродрому должны были проявить бдительность… Тем не менее чувство вины за случившееся осталось со мной навсегда…

Что до моей группы в целом, то в этом полете нам крупно повезло – домой вернулись все экипажи. Три или четыре самолета получили осколочные ранения разной степени тяжести, которые довольно быстро были устранены техниками. Думаю, что нам здорово помогла большая высота, на которой мы подходили к цели. А вот наши товарищи, атаковавшие порт, понесли большие потери: 51-й полк недосчитался четырех «Бостонов», а 12-й – шести «пешек». Дорого обошлась нам Либава…

Моя же голубая «двойка» получила столь сильные повреждения, что ликвидировать их в полевых условиях было невозможно. Вначале ее собирались отправить в Ленинград для ремонта, но вскоре полк перебазировался в Грабштейн, бросив все, не подлежащее транспортировке, в Паневежисе. Поэтому с моей машины сняли все, что могло пригодиться в качестве запчастей, оставив ее разбитый фюзеляж на месте аварии.

Полтора года войны продержался мой крылатый товарищ. Большой срок для боевого самолета. За все это время мы многое пережили вместе: и радость побед, и горечь поражений, подкрадывались к врагу незамеченными и прорывались сквозь плотный зенитный огонь, топили корабли и, поджав хвост, возвращались домой ни с чем, порой, как говорится, «на честном слове и на одном крыле», успешно садились на своем аэродроме в самую скверную погоду и, исчерпав другие возможности, приземлялись на брюхо… Я чувствовал малейшие нюансы его поведения в воздухе и помнил каждый шрам на его теле… Да и он, судя по всему, отвечал мне взаимностью. Словом, мы стали частью друг друга, и я, не побоюсь этого слова, любил свою «двоечку», поэтому расставание с ней далось мне непросто… Но восстановить ее оказалось невозможным, и мне пришлось, смирившись с неизбежностью, устанавливать дружеские отношения с другим самолетом…

Похожая ситуация произошла и с Иваном Михайловичем. Характер полученных им травм не вызывал у медиков ни малейших сомнений – Сурин если и сможет вернуться к полетам, то очень не скоро. Долго гадать, кто будет летать со мной вместо него, не пришлось, ведь в этом случае все было очевидно и предсказуемо. Совсем недавно из полка ушел Саша Пресняков, оставив «бесхозным» своего верного товарища Колю Иванова. Некоторое время этот опытный штурман, не имея постоянного порта приписки, периодически подменял заболевших коллег из других экипажей, но теперь, когда я оказался в том же положении, что и он, Борзов принял решение назначить его в мой экипаж. Так мы и летали вместе с ним до самого конца войны.

Были среди нас веселые парни, и все мы стремились держаться поближе к ним. Еще бы, идешь после возвращения с задания, еле ноги волочишь, а окажись рядом такой вот неунывающий товарищ, способный несколькими удачными шутками заставить тебя улыбнуться, глядишь – и настроение немного получше становится. Именно из такой породы бесшабашных весельчаков и балагуров и происходил мой новый штурман. Казалось, жизнерадостная улыбка никогда не сходила с его широкого лица, а запас песен, анекдотов и всяких забавных жизненных баек, хранившийся в памяти Николая, не имел границ.

Надо сказать, многие авиаторы заметно менялись во время выполнения задания, становясь более скупыми на слова и эмоции, а то и совсем погружаясь в полное молчание, прерываемое лишь по необходимости. На первый план выходили предельная собранность и абсолютная серьезность. Еще бы, предстояла борьба не на жизнь, а на смерть. Но Иванов и здесь оставался самим собой, продолжая шутить и петь во время полета, что, впрочем, не сказывалось на качестве его работы. Порой приходилось даже просить Колю хоть немного помолчать… Правда, происходило это достаточно редко, ведь своим солнечным настроением он хорошо поднимал мой боевой дух…

…Была у меня еще одна причина радоваться многословию своего нового товарища. Еще в 42-м, во время ночного учебного полета, со мной произошла непредвиденная неприятность. Дело было так. После взлета я должен был, выдерживая заданные скорость и направление, привести машину в контрольную точку, после чего по команде штурмана повернуть влево. А до этой самой точки – полчаса. Идем в абсолютном молчании, погруженные каждый в собственные мысли, под аккомпанемент монотонного рева моторов… Глаза привычно следят за приборами, а руки отработанными почти до автоматизма движениями удерживают «Ильюшу» на требуемом курсе, парируя его непредсказуемые эволюции. Время идет быстро, и стрелки часов уже показывают время разворота… Но в наушниках по-прежнему тишина…

– Штурман! – Нет ответа…

– Штурман!!! – кричу еще громче. Безрезультатно… Тогда я прибегнул к радикальным мерам, резко тряхнув самолет…

Пилот Михаил Шишков и штурман Николай Иванов. Октябрь 1944 г.

– Что случилось? – раздался испуганный голос штурмана.

– Разворачиваться пора!

– Так еще две минуты осталось, – отвечает он после некоторой паузы…

– Ничего подобного, – уверенно возражаю я, – мы уже пять минут лишних прошли…

Оказалось, штурман мой… заснул. Он еще на земле неважно себя чувствовал, а в самолете его совсем разморило от качки. И хотя с тех пор подобное не повторялось никогда, я все равно испытывал некоторый дискомфорт, продолжительное время пребывая в тишине во время полета, поэтому периодически заводил с экипажем разговор на ту или иную тему. Иванов же вообще не внушал мне никаких опасений – такой и сам не заснет, и другим не даст…

…В полк Николай пришел почти перед самой войной и сразу же зарекомендовал себя грамотным профессионалом. Даже такие опытные пилоты, как Борзов, Пономаренко и Колесник, брали этого молодого штурмана на боевые задания. Вместе со своим товарищем и командиром Сашей Пресняковым они составляли практически единое целое и за время своей фронтовой дружбы успели побывать во многих опасных передрягах, неизменно выходя из них победителями. Несколько месяцев назад, в августе 44-го, их экипажу посчастливилось дотянуть до своего аэродрома на израненном вражескими зенитками самолете. При посадке машина была разбита, а Иванов оказался в лазарете. Но не прошло и трех дней, как непоседа штурман сумел вырваться оттуда, вновь приступив к полетам. Лишь шрамы от швов, наложенных врачами на его подбородок, долгое время напоминали об этой неприятной истории.

Но был у Коли один серьезный недостаток – любил он выпить, причем порой без нормы. Как и в большинстве подобных случаев, все начиналось как-то незаметно, и пока ситуация не стала угрожать выполнению боевых заданий, на нее никто не обращал внимания: ну, выпил человек немного, с кем не бывает. В итоге дошло до того, что если выпустишь его с утра из-под контроля, то к обеду Коля уже доведет себя до непригодного к полетам состояния. С ним серьезно разговаривали, и на какое-то время он брал себя в руки, прекращая пить… Но затем срывался, и все начиналось опять…