— Его арестовали вскоре после смерти Сталина.

— Но что случилось?

— Ах, Павлик, никто не знает.

— Но ты видишь его жену, Эмму?

— Конечно, мы с ней близкие подруги.

— Тогда я хочу встретиться с Эммой и все узнать от нее.

Когда они приехали по адресу и Павел увидел красивый старинный двухэтажный особняк, он поразился:

— Это здесь Судоплатовы живут? Ну и ну!

Эмма кинулась к нему на шею:

— Павел Борисович, Павел Борисович, как я счастлива снова видеть вас! Вот бы Пашенька мой мог так обнять вас, он ведь вас любил, как отца родного, боготворил вас, считал своим учителем.

— Спасибо, спасибо, Эммочка. Я его тоже люблю, как сына.

Павел ходил по большим комнатам, поражался красоте стен и оконных рам, любовался резной деревянной лестницей на второй этаж. Особенно его поразили гардеробные при спальнях — в них можно было свободно входить и вешать одежду. Мария сказала:

— Я держу у Эммочки зимние вещи, а через сезон меняю на летние.

Эмма ходила за Павлом и приговаривала:

— Места много, а живем мы только втроем — я да сыновья. А Паши нет.

На стенах и на столах было много фотографий Судоплатова в рамках. Павел особенно заинтересовался его портретами в генеральской форме, со звездой Героя Советского Союза и множеством орденов.

— А ведь я когда-то предсказывал Пашке, что он станет генералом. Сбылось, значит. А как он стал Героем?

— Ему дали Героя за организацию убийства Троцкого, в сороковом году. Это было задание самого Сталина.

— Пашка Судоплатов смог убить самого Троцкого? Ну действительно герой! И такого человека засадить на пятнадцать лет! — Павел замолчал, выпил большую рюмку водки. — Да, действительно, невозможно понять, что делается.

— Павел Борисович, я только вам тайну расскажу: он ведь в конце войны сумел выкрасть у американцев секрет атомной бомбы. Нашим ученым это очень помогло сделать свою, советскую. Тогда его наградили и нам дали этот особняк.

Пораженный Павел только развел руками:

— И такого разведчика посадить в тюрьму! Нет, ничего у нас не меняется.

* * *

Теперь Берги, все втроем, часто бывали в доме у Гинзбургов. Лиля подружилась со своим троюродным братом. Они не виделись всю войну и потом еще много лет и отвыкли друг от друга. Алеша уже работал в издательстве «Художественная литература» у искусствоведа Ильи Зильберштейна. Брат и сестра привыкали друг к другу, Алеша называл ее «кузина» и говорил: «Ты, кузина, стала такая интересная, с тобой приятно пойти в театр или на концерт». Лиле льстили его похвалы.

Павел часто заводил разговор с Семеном о еврейском вопросе:

— Сеня, когда меня посадили, такого антисемитизма в стране еще не было. Откуда он взялся теперь? Почему расстреляли Еврейский комитет, почему убили Михоэлса? Почему сфабриковали дело «врачей-отравителей», которые все — евреи? Я все пропустил и теперь многое не понимаю. Ты был тогда такой оптимист, говорил, что евреи нашли в Советской России свое счастье. Что случилось теперь?

— Эх, Пашка, многое изменилось к худшему. Евреи многое сделали для революции и строительства социализма. И мы с тобой тоже много сделали. Вот именно. А потом евреев стали унижать и третировать. Меня еще держат в правительстве, потому что им нужен мой опыт. Но скоро и меня выбросят. А пошло это все с самого верха — от Сталина. Только он мог давать разрешение на такие преступления, как убийства и расстрелы. Надо нам надеяться, что теперь евреям все-таки станет легче. Хотя кто знает?

— Откуда же станет легче? Ведь своим примером Сталин взрастил поколения антисемитов.

И от грусти и возбуждения Павел пил водку. У Гинзбургов был всегда обильный стол, продукты из правительственного распределителя, И Павел пристрастился к пшеничной водке, которую не продавали в обычных магазинах. Пил он много, и Мария осторожно одергивала его:

— Павлик, хватит.

— Почему хватит?

— Дело в том, что тебе это не полезно.

— Ерунда. Я столько лет не знал вкуса водки, теперь хочу наверстать.

Захмелев, он мрачно рассказывал о своих лагерных мучениях (дома он сдерживался: не пил и не рассказывал, чтобы не расстраивать Марию). Слушать его рассказы тяжело было всем. Семен, любивший брата, ласково старался отвлекать его от воспоминаний:

— Дорогой мой, ты слишком погружен в переживания. Вот именно. Надо тебе расслабляться, привыкать к новой обстановке.

А Павлу хотелось рассказывать об ужасах лагерного существования:

— Вот, помню, один раз зимой нас построили колонной и куда-то повели по просеке. Куда, зачем — никто не знал. Мороз и свистящий ветер были лютые. Сопровождавшие нас охранники закрылись воротниками полушубков по макушку, колонна распалась, они нас не видели. Я отстал от всех, а догонять сил не было. Ну что делать — не замерзать же в лесу до смерти?.. Повернул назад и кое-как доплелся обратно до лагеря. А потом узнал, что всю нашу колонну вели на расстрел. Да, всех расстреляли на краю ямы. Я один остался в живых, случайно[60].

Закончив, он залпом, с жадностью выпил большой бокал водки.

Слушавшие подавленно затихли, Мария пила валидол, а племянник Алеша Гинзбург впивался глазами в своего дядю-кумира, на переносице у него образовалась глубокая складка. В тягостном молчании прошла минута. Чтобы отвлечь отца и других, Лиля попросила Алешу:

— Прочитай нам что-нибудь свое.

— Что же прочитать? — Алеше тоже хотелось изменить общее подавленное настроение. — Вот, прочту стихотворение для Павлика как историка.

Перед слушателями живо вставала картина случайного убийства великого ученого. Павел слушал внимательно, напряженно, а потом сказал: