одно предприятие Дягилева никогда не будет платежеспособным), то в начале поездки он не мог даже думать о возможности отлучить Нижинского от Дягилева, в особенности с помощью женщины. С наивностью гетеросексуалов того времени он считал само собой разумеющимся, что раз Нижинский жил с Дягилевым, то он был гомосексуалистом и останется «таким» до конца.

Только несколько человек из труппы ехали первым классом. Во время обеда Нижинский и Батоны сидели за столом капитана; Гинцбург и Облакова — за столом с Ковалевской; Ромола — с Трубецким, его женой Пфланц, Больмом и аргентинцем французского происхождения, модельером по фамилии Шаве. Однако после того, как «Эйвон» покинул Шербур, основной части труппы, ехавшей вторым классом, было позволено подниматься и посещать своих коллег на верхней палубе. Ромола стала свидетельницей знакомства Нижинского с Батонами. Рене Батон после отъезда Монте дирижировал последними спектаклями в «Друри-Лейн», но лично с Нижинскими не общался. Он принялся изливать свое восхищение искусством танцора, и мадам Батон присоединилась к нему. Но Нижинский тогда еще очень плохо знал французский, он покачал головой и сказал: «Non, non, moi pas comprand, moi parle petit negre»[324]. Тронутый его простодушием, Батон обнял его и объявил, что во время путешествия станет, как няня, заботиться о нем. 17 августа «Эйвон» зашел на несколько часов в Виго. На следующий день Ромола с друзьями сошла на берег в Лиссабоне, а Вацлав проводил время с Батонами и Шаве. Когда составлялись группы, чтобы сойти на берег в Мадейре 20 августа, Ромола была очень разочарована тем, что ее не включили в ту группу, где были Батоны и Нижинский. Вместо этого она оказалась вместе с Гинцбургами, Облаковой, Трубецким, Пфланц, Ковалевской и Шаве. Они чуть не отстали от корабля, опоздав на последнюю лодку. Ромола видела, что ее шансы узнать Нижинского ближе исчезают. Следующий корабль отправлялся только через три недели. Облакова и Ковалевская пришли в отчаяние при мысли о том, что остались без своих нарядов. Больм размышлял о том, как труппа сможет показать «Князя Игоря» или «Тамару» без него. Но удалось нанять весельную лодку, «Эйвон» выслал катер, и они были спасены. Им больше не придется видеть землю в течение недели.

Когда Ромола проходила мимо Нижинского, сидевшего с книгой в своем шезлонге, он никогда не поднимал глаз и, казалось, не узнавал ее. Он читал эссе Мережковского о Толстом и Достоевском. В середине дня, когда большинство пассажиров лежало с книжками на солнце или спало в своих каютах, Нижинский работал, а Батон играл на пианино в маленьком салоне на палубе С, откуда сходный трап вел в столовую. Он работал над постановкой балета на музыку Баха. Ромола обнаружила его там и присела на ступеньки, чтобы посмотреть, но стюард попросил ее уйти. На следующий день все повторилось снова, но на этот раз Нижинский внезапно поднял глаза от своих записей и знаком дал понять, что она может остаться. Ощущал ли он ее восхищение уже несколько недель и был ли это первый признак его ответной реакции? А может, интерес, проявленный ею к его работе, пробудил в нем ответный интерес к ней как к женщине? Некоторый контакт был все-таки заново установлен.

«Батон играл, а Нижинский стоял рядом. Иногда он закрывал глаза, чтобы лучше сконцентрироваться на хореографической композиции. Иногда он „протанцовывал“ пальцами вариацию, сочиненную во время игры. Иногда он внезапно останавливал Батона и заставлял играть один и тот же такт несколько раз. Чувствовалось, что все это время он мысленно танцевал придуманные им па. Таким образом весь балет был создан перед моим восхищенным взором. Иногда они с Батоном часами отыскивали подходящую чакону или прелюд. Часто он останавливал Батона, говоря: „Crois plus vite“[325], и Батон, смеясь, соглашался: „И правда. Я ошибся. Это нужно играть быстрее“… Батон сообщил мне, что Нижинский сочиняет новый балет на музыку Баха, бессюжетный балет, такой же чистый танец, как музыка Баха, представляющая собой чистый звук. Он хотел утвердить гармонию и глубинную правду движения… Всегда, когда Вацлав не понимал Батона, в качестве переводчика привлекался Гинцбург. Я сделала все возможное, чтобы понравиться Батонам. Так как я получила образование в Париже и говорила по-французски, словно на родном языке, то с легкостью завоевала сердце мадам Батон. Но я полюбила их обоих. Они были добрыми, сердечными людьми. Мы основали маленькую западноевропейскую колонию среди русских. Конечно, никто не знал, что мне позволили наблюдать за работой Нижинского. Я часто размышляла, почему это произошло…»

Вацлав, наверное, думал о Ромоле в одиночестве. Если он говорил о ней с Батонами и Гинцбургом, кажется вполне естественным, что идея свести одинокого Нижинского и хорошенькую венгерку вполне могла оформиться в их мозгу. Гинцбург, возможно, обсуждал это с Облаковой, а та — с Ковалевской (нетрудно себе представить, как перешептывались, склонившись голова к голове, две эти шикарные, украшенные драгоценностями дамы). И неужели они упустили бы возможность насладиться сплетнями по поводу этой романтической истории с Шаве?

Ромола удивлялась, почему Вацлав (в своем обычном модном светлом костюме или темно-синей спортивной куртке и белых брюках) никогда не появлялся на палубе раньше одиннадцати утра. Но однажды, проснувшись раньше обычного, она обнаружила, что он практикуется у правого борта, за ним с восторгом наблюдала группа англичан. Здесь же присутствовали Василий и массажист Уильямс. С тех пор она постаралась подружиться с последним, рассказывавшим ей о том, что ему ранее доводилось массировать сильнейших боксеров, но мускулы Нижинского были словно из железа, и после часовой работы над ними он чувствовал себя совершенно изнуренным.

Рамберг пыталась избежать ухаживания со стороны красавца Владимира Романова, совершенно не привлекавшего ее. Она имела и другого поклонника в лице молоденького поляка Лобойко. В Лионе он предложил ей снять совместно квартиру в Монте-Карло, а на ее вопрос «зачем?» с невинным видом ответил: «Так будет дешевле». Одной из подруг Рамберг была веселая маленькая полька, даже ниже ее ростом, Жежерска, танцевавшая в одной группе с ней в «Весне священной». Они обычно много смеялись вместе. У Жежерски был любовник в Варшаве, русский офицер. Когда Мими спросила, что она станет делать по возвращении домой, девушка простодушно ответила: «Я пойду к нему домой и отдамся ему». Другая полька, Майкерска, отличалась необыкновенной привлекательностью. Она была любовницей Федорова. Когда тот бил ее от избытка страсти, она наивно объясняла окружающим следы побоев тем, что на нее будто бы упал умывальник. Рамберг также подружилась с Облаковой, Ковалевской и Пфланц, с которыми ее сфотографировали