в балете были декорации молодого русского художника, находившегося под сильным влиянием Обри Бердслея, хотя и выполненные не в черно-белых тонах, а в роскошных пурпурных и золотых. На Карсавиной было немного одежд, а на правом колене нарисована роза. Это миниатюрное произведение искусства создавалось для каждого представления Дмитрием Гинцбургом, вообразившим себя художником.

«Трагедия Саломеи» не была историей Ирода, Иродиады и Иоанна Крестителя, рассказанная на языке хореографии. Голова святого Иоанна выставлена на пьедестале, и Саломея была единственной личностью, не считая нескольких негров и палачей. Предполагалось, что принцесса будет исполнять свой неистовый танец искупления в преддверии ада. После ряда подготовительных антраша негров Карсавина появляется на вершине лестницы, и по мере того как она спускается, за ней тянется бесконечный черный с золотом шлейф. Затем следует ее эксцентричное соло, и, это все. Как эксперимент молодого, подающего надежды ученика Фокина балет заслуживает похвалы, но из всех ролей Карсавиной эта была наименее удачной, во всяком случае ее замечательные качества не могли здесь проявиться полностью, и все же она ухитрилась придать своему исполнению видимость некоторой отчужденности, легкий намек на то, что она не столько танцует, сколько воскрешает танец в своей памяти, и это было немалым достижением.

Однако нельзя сказать, что «Саломея» имела успех. Таким образом, три новых балета потерпели неудачу и у публики, и в прессе. После вложенного в них большого труда, особенно в «Весну священную», это явилось для Дягилева горьким разочарованием. Надеясь, что новые постановки найдут лучший прием в Лондоне, он сосредоточил свою рекламу на опере.

С 1909 года преданная Валентина Гросс, будучи студенткой, изучающей искусство, посещала каждую постановку Русского балета в Париже, и, сидя на галерке в темноте, сделала приблизительные наброски, потом создала на их основе эскизы, затем, переработав их, превратила в законченные картины, пастели, рисунки пером. Она написала Нижинского во всех его ролях… Будучи академической художницей, она постоянно боролась со своим академизмом, но ее точный взгляд и умелая рука оставили нам самые обширные документы о Русском балете. В этом сезоне, как мы видели, она выставляла свои работы в верхнем фойе театра. Художница не могла знать, что в последний раз видит танец обожаемого Нижинского, но будет свидетельствовать о его гениальности до конца своей долгой жизни. Однажды вечером, незадолго до отъезда труппы в Лондон сразу после исполнения «Призрака розы», она зашла за кулисы и была изумлена, найдя Нижинского в полном одиночестве, свернувшегося на полу и тяжело дышащего, словно птица, выпавшая из гнезда. Руки его были прижаты к сердцу, громкие удары которого она различала, несмотря на отдаленный гром аплодисментов.

Нижинский в «Призраке розы».

Рис. Валентины Гросс

«Он был похож на скомканную, больную розу, и никого рядом с ним не было. Меня охватило такое волнение, что я, не сказав ни слова, отошла. Он увидел меня и вскочил, словно ребенок, которого захватили врасплох, и, улыбаясь, подошел ко мне. Стоя рядом со мной в обшитом влажными пурпурными лепестками трико, он напоминал святого Себастьяна, истекающего кровью от бесчисленных ран. Запинаясь, но на довольно правильном французском он заговорил о том, как ему понравились мои пастели, сделанные с балета „Игры“, и благодарил меня за сопровождающую их статью, напечатанную в „Комедья иллюстрэ“. Я была едва ли не единственным человеком, оценившим его хореографию. Когда я попрощалась, он взял мою руку в свои таким чарующим образом, что весь остаток вечера я с изумлением смотрела на свою руку, освященную прикосновением удивительного танцора».

Дягилев отправился в Лондон раньше своей труппы. Нижинский и Нувель ехали отдельно от труппы, Ромола попала на тот же корабль и поезд. Во время путешествия из Парижа в Лондон ей удалось обменяться несколькими фразами с Нижинским как в коридоре поезда, где она стояла у двери их с Нувелем купе, так и на корабле, где она, бросив вызов ветру и непогоде, устроилась рядом с ним на палубе. Он все еще очень плохо говорил по-французски, а она едва знала русский, на помощь пришла мимика. Хотя сама Ромола еще не осознавала, но Вацлав, кажется, уже понял, что она преследует его. Если в последующие недели он крайне редко подавал вид, что знает или замечает ее, это отчасти объясняется «кошачьей» дипломатией, отчасти сомнениями в своих склонностях, в ее характере и обаянии. Дягилев в соломенной шляпе встречал его на вокзале Виктория, он бросил на Ромолу удивленный взгляд, когда Нижинский приподнял шляпу, прощаясь с ней. Она же была изумлена смелостью Вацлава.

Ромола остановилась в отеле «Стаффорд» в Сент-Джеймском дворце*[318], но пользовалась любыми возможностями, чтобы позавтракать или пообедать в гриль-баре отеля «Савой», где Дягилев устраивал приемы у камина. Лондонский сезон должен был впервые состояться в театре «Ройял», «Друри-Лейн». Его снова поддерживал сэр Джозеф Бичем. Пьер Монте дирижировал балетами, Эмиль Купер — операми. Во время вынужденного отсутствия Монте новичок Рене Батон принял на себя дирижирование последними балетами. Этот сезон вошел в историю тем, что Лондон впервые услышал русскую оперу. Послушать эпические оперы Мусоргского, увидеть «Весну священную» Стравинского — Нижинского, не говоря уже об «Играх» и «Послеполуденном отдыхе фавна» (этот последний балет Дягилев побоялся показать англичанам в прошедшем году), иметь возможность сегодня вечером послушать Шаляпина, а завтра увидеть Карсавину и Нижинского — все это способно было удержать англичан в Лондоне в июле! Дягилев и Нижинский со своей стороны испытывали некоторое ослабление напряжения, так как парижский сезон закончился; отель «Савой» стал для них своего рода домом, и они всегда были рады снова увидеть леди Рипон, леди Джульет Дафф и леди Оттолин Моррелл.

Хилда Маннинге, получившая ужасное имя Манингсова, которое, безусловно, не могло никого обмануть, записала некоторые впечатления этого легендарного сезона, во время которого она впервые выступила с дягилевским балетом в своем родном городе, на той самой сцене, где она в детстве видела Дан Лено.

«Раз в две недели, в дни оплаты, мы выстраивались в очередь в зеленой комнате за сценой в „Друри-Лейн“. Григорьев сидел там за столом со столбиками соверенов и полусоверенов, серебряных крон, полукрон, шиллингов, шестипенсовых монет. Тогда зарплата в дягилевской труппе рассчитывалась во французских франках, и Григорьеву было нелегко подсчитать суммы, причитающиеся артистам. Наша труппа представляла собой довольно забавное зрелище — все так элегантно разодетые вставали в ряд, чтобы получить свои столбики золота и серебра и расписаться в ведомости. Даже я, получив свои пятнадцать золотых соверенов и немного серебра, ощущала себя богатой, как Крез, выходя на