и тем, что Антанта продолжала стоять на желании уничтожить Германию, она только заставила нас вести оборонительную войну для Германии и невероятно усложняла наши задачи в Германии».

Если бы эти слова были произнесены раньше, то они заставили бы замолкнуть толки о соглашательском мире и, на спасение отечества, вновь воспламенили бы нашу волю к войне.

Но граф Чернин молчал и тем возложил на себя невероятную ответственность. Или он поделился своими сведениями с имперским канцлером и предоставил последнему задачу осведомить народ? Германский народ имеет право знать истину.

Государственного человека, который бы стоял на высоте задач данной войны и который бы вместе с военными вождями добивался победы над противником, недоставало не только Берлину, как это думает граф Чернин, но и Вене.

Руководящие государственные люди не верили в победу, не находили пути к миру и все-таки оставались на своих постах!

VII

В интересах ведения войны и в интересах заключения мира я очень сожалел о событиях, произошедших в Германии весной и летом 1917 года как о каждом проявлении слабости. Теперь, задним числом, я могу утверждать, что наше поражение явно началось с русской революции. С одной стороны, правительство было озабочено опасностью подобного же развития событий у нас, а с другой стороны, выявило свою неспособность влить в широкие народные массы новые силы и укрепить в них понижающуюся по бесконечно многим причинам волю к войне. Конечно, неясность нашего военного положения и слишком большие не оправдавшиеся упования, которые, к сожалению, возлагались на подводную войну, затрудняли поднятие духовной энергии. Что она от этого страдала – отрицать нельзя. Но в конце концов летом 1917 года наше военное положение, вследствие развала России, было лучше положения Антанты и у нас были основания для надежд на будущее. Наше моральное падение объясняется и другими причинами. У правительства не было необходимой решимости, чтобы прибегнуть к силе для устранения недоразумений. Наряду с этим рейхстаг также не проявлял определенной воли – часть его была искренне озабочена нашим будущим, но другая часть увлекалась исходившей из чисто эгоистических побуждений погоней за властью.

7 апреля был опубликован манифест его величества об избирательном праве в Пруссии. Я узнал об этом шаге лишь после его оглашения. Не только император, но и имперский канцлер фон Бетман никогда не говорили со мной о внутренних делах. Я и не стремился к подобным беседам, так как был очень далек от внутренней политики.

Связь между манифестом об избирательном праве и русской революцией была слишком очевидна. Это-то и заставляло задуматься. Если изменение избирательного права было необходимо, а в этом сомневаться не приходится, то оно должно было быть произведено до войны или никак не позже чем в августе 1914 года как смелый жест свободного решения сильного правительства.

Теперь же таким шагом правительство вмешивало престол в центр политических схваток, вместо того чтобы держать его в стороне от всяких партийных устремлений. Это мероприятие, помимо узких демократических кругов, обрадовало только врагов, которые с удовлетворением разгадали вызвавшую его причину. При всяком новом шаге правительство прежде всего должно было бы задаваться вопросом, как он отразится не только на собственном государстве, но как он повлияет на настроение неприятельских народов? Во время войны и во внутренних вопросах руководящее и господствующее положение должно принадлежать мысли о противнике. Каждый государственный человек должен помнить, что всякое обострение внутриполитических отношений влечет за собой понижение боеспособности народа.

Первый манифест от 7 апреля и второй, последовавший за ним 11 июля, обнаружили противнику нашу слабую сторону и показали, что мы боимся революции. Если только появляется дым, то неприятель будет зорко следить, так как где-то по меньшей мере что-то тлеет, и надо ждать пожара. Переворот произойдет! И вывод противника мог только гласить: держаться и раздувать огонь, пока не будет достигнута цель, – переворот в Германии и ее уничтожение.

Апрельский манифест отчасти отозвался таким же образом и внутри Германии. Элементы разложения разгадали опасения правительства и стали требовательнее. Во второй половине апреля их ответом на манифест явились забастовки; они были отголоском русской революции и являлись свидетельством ужасающего равнодушия к тяжелой борьбе на фронтах. Они показали также, в какой мере рабочие массы ускользали из рук вождей, которые до того ими правили. Манифест не оказал успокоительного действия, на которое, конечно, рассчитывало правительство; время на то было упущено, а правительство было недостаточно сильно и само по себе неспособно к созданию чего-нибудь нового.

Прусское избирательное право мало затрагивало интересы народа, и только некоторые политические круги и газеты принимали его близко к сердцу. К сожалению, было сделано послабление по углублению внутренней трещины и усилению разлагающей подпольной работы. В армии весь этот вопрос не нашел никакого отголоска; флот же, находившийся ближе к родине и живший более спокойно, отнесся к нему с большим интересом. Мысль о предвыборной кампании во время войны меня подавляла, так как она должна была повлечь за собой новое ослабление наших боевых сил. Я также считал выборы несправедливостью по отношению к солдатам, стоявшим перед лицом противника, которые, по вполне правильным тогдашним понятиям, не имели права принимать в них участия. Сторонники и противники избирательного права втянули меня в парламентские распри, хотя я не занимал никакой позиции в этом вопросе. В этом смысле я часто высказывался и министрам. Лично я надеялся на установление избирательного права по профессиональному принципу. Бисмарк также считал его наиболее приемлемым: оно, может быть, оказалось бы в состоянии дать новые силы нашей замирающей и бесплодной общественной жизни. Но на такую проницательность мы тогда еще не были способны. Неясный современный лозунг о «конституционном закреплении рабочих советов» вновь указывает на необходимость профессионального народного представительства, хотя бы по крайней мере в нижней палате. Конечно, немыслимо, чтобы только один класс имел конституционные права, а остальные оставались бы ни с чем.

Дальнейшие события являлись уже признаком упадка нашей воли к борьбе, которая еще 27 февраля, т. е. до начала русской революции, так усиленно подчеркивалась в рейхстаге. Идея соглашательского мира все глубже западала в германский народ, и последний совершенно упускал из виду стремление врага уничтожить нас. Она особенно жадно воспринималась теми, кто видел в победе опасность для их внутриполитических вожделений. В мае и июне, с одобрения правительства, под предлогом мнимого содействия подходу к миру состоялось много поездок наших