Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вам обернулся к взводу Беллама. - Есть целитель?
По кивку сержанта один морпех вышел вперед. - Олит Фес. Только прикажите.
- Не мне приказывать. - Вам Хана указал на Штыря. - Но, скажу я, слишком поздно. Она потеряла всю кровь.
- Еще не всю, - заметил Олит Фес.
Теблора говорила, сержант Штырь слушал, наклонившись совсем близко.
Все напряглись.
Но голова ее упала, а сержант встал. Полез назад на вал. Заметил Олита и покачал головой.
Солдаты протянули руки, помогая сержанту влезть.
- Что она хотела сказать? - спросил Бенжер.
Штырь прошел мимо и обернулся к городку. Всмотрелся в Серебряное Озеро и развернулся. - Беллам, рад видеть тебя и благодарен. Пришли вовремя. Но теперь, если не против, можете уходить. Мы догоним.
Беллам Ном кивнул и потрусил по валу, солдаты за ним.
Штырь подождал, пока они не отошли подальше, и поглядел в лица оставшимся. - Это решать нам. Ну, мне кажется, так будет верно.
- Что она сказала, сержант? - спросила Скудно-Бедно.
- Простая женщина, бывшая рабыня. С просьбой.
- Выслушаем, - сказал Бенжер тихо и осторожно.
- Она просила, чтобы мы сожгли городишко до основания, - сообщил Штырь. - Только этого они и хотели. Всего лишь. - Он смотрел на них. - Я прошу голосовать. Сейчас руку поднимает тот, кто...
Он замолчал, ведь продолжать не стоило.
Все руки тянулись вверх.
Глава двадцать первая
Ветвь перевесилась через садовую стену. Плоды она обыкновенно приносила кислые и некрасивые. И все же оскорбленный хозяин земли настаивал, что падающие на землю плоды принадлежат ему; однако же владелец остального дерева, делавший из плодов довольно скверное вино, требовал платы за урожай со своевольной ветви. Это стало для него вопросом принципа, и та подробность, что сосед оставлял плоды гнить на земле, казалась несущественной.
Ссора расширялась. Ущерб собственности, испорченные репутации, составление изобретательных и кровавых проклятий, призывание злых духов... наконец, были потеряны и жизни. Когда дело дошло до местного суда, список претензий и обвинений потребовал для чтения целого дня.
Проблема была в том, что исходный случай затрагивал два разных малазанских закона, о частной собственности и точной оценке стоимости. Крючкотворы выдвигали обвинения о проникновении на чужую землю, другая сторона твердила о намеренной порче чужого имущества (а именно, о том, что плоды оставляли гнить без пользы). Судья был новичком в той области. Не входил в местные общины, не был связан семейными и деловыми отношениями. Вначале это воспринимали как преимущество, поскольку ждали от него справедливого решения и строго соблюдения буквы закона.
Какая неожиданность: он приказал сжечь дерево и оба дома, засыпать землю солью, обе семьи изгнать за границы области.
Обосновывая свое решение, судья сказал буквально следующее: "Мир переполнен жалкими тупоумными ублюдками, и здесь им просто не посчастливилось жить по соседству. Но теперь стало иначе".
"Юриспруденция, судебная практика и уголовное право во времена Реформации Маллика",
воспоминания судьи Илгиша Факельщика
Если бы не бесконечная боль, он смеялся бы. Если бы не смрад истерзанных и гниющих тел вокруг, не липкая трава у придавленной щеки, он смотрел бы в пустое небо, видя голые черепа сброшенных вниз богов.
Сколько верований может уместиться в одной голове? Велок не знал. Но едва они его покинули, вытекая волнами боли и стыда, он понял: занимаемое ими пустое место оказалось вовсе не таким уж большим.
"Голова глупца пуста. А тот, что слушает летающее по черепу эхо и читает в нем истины, глуп вдвойне. Но все мы слышим лишь это эхо. Вера кормит веру, вздор подобен змее, пожирающей свой хвост".
Он верил в мужество. Не в своё: он знал, что не так уж смел. Но ведь правое дело наделяет мужеством, и пламя становится нестерпимо жарким, чистым и белым. Непобедимым. Он верил в будущий мир, в котором ему найдется место. В мир, манящий новой свободой.
Сдери обертки веры, и разум окажется поистине мелким. Убери мир, и узришь, что тело стало последней тюрьмой, а грезы о свободе - единственным путем побега. Грезы, разумеется, были иллюзорными, их крылья фальшивыми, их миры эфемерными. А вот смерть сулила истинный конец, единственно верное освобождение.
Как он сейчас мечтал о ней.
Он бежал в самой толпе, три шага за Байреком, когда что-то треснуло под ногой, вырвавшись из высокой травы, железные зубы вонзились в лодыжку. Споткнувшись, он ошеломленно смотрел на что-то совсем неожиданное. Волчий капкан с пружиной, такие ставил его прежний хозяин, услышав о волчьей стае, уносившей овец и коров. Кости в стопе были сломаны. Цепь держала капкан у земли, железный штырь глубоко уходил вниз.
Когда боль прорвалась сквозь шок, он упал. Сюниды бежали в атаку справа и слева.
Скован всего в трех прыжках от опушки. Не сразу он понял, что остается лишь смеяться.
Успев до того мига, когда опустошение обрушилось на мир.
Тишина окружила маленький отряд, шедший по пути главных сил сюнидов и туземцев. Армия направилась через опустошенную Бринжерову Стопу на южные равнины. Рент скакал с Делас Фаной и Пейк Гилд, в компании волков и псов, свернув с вытоптанного тысячами ног пути. Озеро мерцало слева, справа тянулись заброшенные пахотные земли.
Утром небо заполняло множество птиц, они били крыльями, уносясь на юг. Слова Говера, передавшего предостережения Суки-Войны, неотвязно бились в уме. Он боялся, что ведет друзей к общей гибели.
Но он увидит старый дом - или то, что от него осталось. Дым висел над землями востока, они приближались к городку. Упрямством он подобен отцу, говорили ему. Но Ренту оно казалось глубоко личным пороком. Он не думал об отце, лишь о матери, той, что воспитывала его годы и годы.
Он начинал понимать, что такое "жертвенность", определяющая важнейшие решения жизни. Она могла лишить себя жизни в любой миг, но решила терпеть вечную муку кровяного масла. Она воспитывала и кормила его. Хранила дом, куда он мог вернуться, если злоба детей становилась невыносимой.
Если комната может быть храмом, она создала для него храм. Убежище, место для слез, место, где исцелялись раны и выцветали синяки. Она делала это, жестоко страдая.
Он не хотел думать об их последнем дне вместе. А вот одна мысль о Пейк Гилд наполняла тело жаром. Мягкость ее касаний стала лишь вспоминанием, но и воспоминание
