— Где они? — спросил я.

— Ничего себе способ приветствовать отца! — ответил он. — «Где они?» Нет, чтобы сказать: привет, папочка, рад видеть тебя.

— Ты похитил моих детей, своих внуков, а теперь ждешь от меня сыновней любви?

Он скорчил кислую физиономию и взмахнул рукой, хорошо знакомый жест.

— Что значит «похитил»? Я — их дедушка, и почему бы мне не взять их на маленькую прогулку?

— Не сообщив их родителям, где они?

— Я каждый день посылаю очень милое видео. Ты видел эти видео? Разве по виду детей скажешь, что они похищены? Поверь, сейчас лучшее время в их жизни.

О, это снова нахлынуло на меня: я сидел, изумленно таращился на него и чувствовал, что не в силах ни на что повлиять — как это происходило в детстве, когда он с обезоруживающей рациональной находчивостью выпутывался из любой ситуации, отчего у его жены и детей голова шла кругом. Реальность начинала мерцать и распадалась от потока его слов, и в итоге у нас неизменно оставалось ощущение, что виноваты мы сами. Порядочные люди, дочитавшие мой отчет до этого места, совершенно справедливо сочтут меня бессовестным, эгоистичным сукиным сыном; однако здесь сидел мой господин. Я был не достоин даже шнуровать ему ботинки. Тем не менее я заметил, что доведенный до совершенства эгоизм хорошо отразился на нем: в свои восемьдесят он выглядел на десять лет моложе. Следы пластических операций были едва-едва заметны, в особенности вокруг глаз и на неестественно гладкой загорелой коже, как всегда у этих богатых стариков. Он казался достаточно сильным, чтобы развратничать еще лет десять.

— И где они проводят свое «лучшее» время? — спросил я.

И едва узнал собственный голос: горло перехватило, в голове пульсировало, поле зрения по краям затянуло красным. Я услышал, что скрежещу зубами. Если бы не боязнь получить пулю в лоб, я бы прямо там оторвал ему голову.

— Здесь, в квартире моего друга на Ист-Сайде. С ними Мириам.

Конечно. Вот почему смышленая девочка Имоджен послушно села в чужой автомобиль в Цюрихе: там была не незнакомка, а ее любимая тетя Мири.

— Тогда я хотел бы увидеть их, — сказал я.

— Никаких проблем. Ты возьмешь рукопись, мы поедем к детям, повидаемся с ними, и все будет прекрасно.

— А если нет, что тогда? «Лучшее» время их жизни кончится? Ты покрошишь их на куски?

Он испустил трагический вздох и сказал что-то на незнакомом языке. Иврит, подумал я. Его подручные засмеялись. Потом он продолжал, обращаясь ко мне:

— Не глупи. Я не хочу никому причинять вреда. Но ты ведь знаешь, что отдашь мне рукопись, так к чему все это дерьмо?

— А как насчет Шванова? Он считает, пьеса принадлежит ему.

Он снова взмахнул рукой.

— Шванов идиот. Мелкий ростовщик с чертовски большими претензиями. — Повысив голос, он приказал водителю: — Миша, поехали.

Автомобиль плавно двинулся с места.

— Куда мы едем? — спросил я.

— К тебе домой за рукописью, куда же еще?

— Нет, — отрезал я.

— Нет? Что значит «нет»?

— То, что я сказал. Почему я должен отдавать ее тебе? И как, черт побери, ты влез во все это?

Он закатил глаза и откинулся на спинку обложенного подушками сиденья, сложив руки на животе и устремив на меня взгляд темных глаз (в точности, как у меня!) с выражением веселого презрения — я хорошо его помнил со времен моего детства.

— Джейк, твоя проблема в том, что лицо ты получил от меня, а мозги от матери. Не слишком удачная комбинация.

— Иди к черту!

— Вот пример: ты сидишь в машине с тремя парнями, которые могут голыми руками выдавить тебе глаза и оторвать нос, однако ты позволяешь себе грубости в разговоре со мной. Ладно, ты член семьи, и я не стану сердиться, а просто попытаюсь объяснить тебе ситуацию. Я живу в Тель-Авиве, отчасти ушел в отставку, но все еще имею интересы, и если подворачивается стоящее дело, могу заняться им. У меня много связей. Теперь о Шванове. Он был в Израиле три-четыре месяца назад, рассказывал, что вышел на след сокровища всех времен, но не говорил, что это такое. Люди думали, речь идет о золоте или произведении искусства, потому что он разговаривал с теми, кто занимается такого рода делами. Я человек любопытный. При следующей встрече с Мири я спросил, что затевает ее приятель Осип, и она рассказала мне о Булстроуде и рукописи Шекспира. Конечно, к тому времени Булстроуд был уже мертв… я так и не понял почему.

— Шванов решил, будто он привез рукопись из Англии и скрывает ее.

— Ну, это вечная проблема Шванова, — продолжал Иззи. — Он слишком скор на руку и действует, не продумав все как следует. Так он и поступил — убил того, кто лучше всех знал, где найти вещь. Потом Мириам рассказывает мне, что и ты замешан в дело, что у тебя есть бумаги, которые могут вывести на след. Я поговорил с нужными людьми, мы учредили маленький синдикат и начали следить за тобой и Швановым в надежде, что сумеем заполучить эту вещь. А потом нам вдруг начинает казаться, что ты и этот макаронник, как его там…

— Крозетти.

— Да, он. Начинает казаться, что ниточка-то у вас, и мы следим за вами…

— Значит, это твои люди напали на меня около моего дома, потом ворвались в дом Крозетти и вынудили меня убить двоих?

Он пожал плечами.

— Это организовал кто-то, связанный с синдикатом. И конечно, если платишь мало, то и получаешь дешевку. Чертов Нью-Йорк полон русских халтурщиков, не понимающих, чем их задница отличается от дыры в земле. Но парни, что сидят здесь, совсем другое дело — на случай, если ты думаешь иначе.

— Но прежде ты подослал ко мне женщину, выдававшую себя за племянницу Булстроуда. Она выкрала рукопись, полученную от него.

— Понятия не имею, о чем ты толкуешь, черт побери!

Я вгляделся в его лицо; нет лжеца искуснее Иззи, однако недоумение было искренним.

— Не важно, — сказал я. — Значит, это твоя шайка преследовала нас в Европе?

— У меня нет шайки, Джейк. Я Иззи Цифра, помнишь? Я работаю тонко, и всегда так было, и всегда будет.

— Откуда, в таком случае, эти парни у тебя в автомобиле, способные голыми руками выдавить мне глаза?

— Они работают на людей, чьи имена тебе знать ни к чему. На людей в Израиле, в Европе… я же объяснил, у нас синдикат. Уладить дело со Швановым совсем не сложно. Если вещь попадет к нему и он убедится в ее подлинности — у него есть люди, способные определить это, — мы согласны купить рукопись у него. Он просит десять миллионов, а она стоит, может, сто или сто пятьдесят миллионов, кто знает?

— Зачем в таком случае ты хочешь заполучить ее через голову Шванова?

— Вот вопрос, а? Если можно взять, почему не взять? Десять миллионов — это десять миллионов, и с какой стати дарить их такому козлу?