Виталик хотел возразить, но Вафин сказал уже четче и громче:

– А справедливость – это не к государству. Это в суд. Как там – «есть и божий суд, наперсники», ну и так далее. Он ждет.

– Бога нет.

– Ну, так говорят, – сказал Вафин, криво улыбаясь. – А мне дядька говорил: есть или нет, мы не знаем и не узнаем. Ты, говорит, главное, ручонками на него не маши. Для Бога замах обиднее удара. Удар он и не почувствует, а вот замаха не простит.

– Бога нет, – повторил Виталик. – Он был, но его убили на войне. Свои же и убили, как всегда бывает. Пойду я, Вазых Насихович. До завтра.

– Так ты идешь или нет? – спросила Маринка с раздражением.

– Блин, ну что я должен-то? – проныл Виталик.

– Нет, ну не хочешь – пожалуйста, не иди. Катись куда хочешь, шеф называется, елки зеленые!

Виталик, понятно, тут же сдался:

– Да иду, иду, чего буянить-то сразу.

Школы он не любил с детства, любые, не только свою. И после восьмого класса с облегчением думал, что никогда ни в одну не сунется. Но совался раз за разом, в самые странные – часть батальона размещали в недостроенной школе Баграма, лагерь, куда он неожиданно для себя угодил вожатым, был организован в школе станицы, а теперь вот связался черт с младенцами и училкой. Младенцам шеф, училке хахаль. Рассказали бы – с гоготу сдох.

Судьба такая, значит. Против судьбы не попрешь, против Маринки – тем более. Особенно когда она бесится.

Маринка бесилась нечасто и вообще была баба мечты. Красивая, веселая, умная, страстная, нежадная и почти без стандартных бабских закидонов. И без нестандартных, что ценно и даже странно.

Со временем она, наверное, как положено, распухнет, выпятит челюсть и подвесит под нею пару подбородков, подстрижется, накрутит перманент, будет пованивать пóтом, говорить, что голова болит, и клянчить сапоги, стенку и люстру, – но Виталик боялся такого варианта все меньше.

Он и не знал, что такие бывают. Узнал не сразу. Сперва-то просто рехнулся. Потом обнаружил, что нормальное первое чувство, которое возникает, когда глядишь на красивую незнакомую девушку, а она улыбается тебе в ответ, и живот сладко лижет прохладная пустота, выше бегут мурашки, а ниже не все, но многое вспухает и твердеет, – это вот чувство, которое всегда скисало и испарялось после пары палок, теперь всегда с тобой – пока ты с Маринкой. Потом вот узнал – не той частью организма, которая заставляет накидываться, дурея, а той, что работает, пока прочий организм растекается по влажной простыне, и хоть скалкой его раскатывай. Узнал и понял, что надо дорожить. И не доводить до бешенства, редкого, но неудержимого.

Виталик мог, конечно, напомнить, что сегодня, вообще-то, суббота, что он только что с ночного дежурства, где снова пришлось перебирать трансформатор, так что башка не варит, а руки-ноги не шевелятся, что он вынес сеанс трамвайтологии, как пацаны из бригады называли поездку на заводском трамвае в час пик, что он только что с лютого, как на перевале, мороза, который сгущался и неудобно наслаивал разноцветный лед на тротуарах, и что он в шефы совсем не просился, это она, Маринка, его уламывала всяческими способами – в том числе, признаем, очень приятными. Но напоминать не стал. К тому же Виталик успел разболтать комплимент Федорова по поводу шефства – молодец, мол, шефствуй и старайся, это всегда зачитывается. Вряд ли Маринка забыла. Она ничего не забывала. Никогда. Тем более про обещания – что свои, что чужие.

А Виталик, оказывается, обещал и в подготовке новогоднего праздника поучаствовать. С одной стороны, мог, конечно, – тем более что это было логично после ноябрьских-то, назвался груздем – всей птичке пропасть. С другой – вот не помнил он этого. Впрочем, Виталик после смены не всегда отчество свое помнил. С третьей и четвертой стороны – не спорить же, ничего страшного же, и что он теряет – ну не отоспится сразу, зато вечером отоспится, и не один. Редкая радость, между прочим, – расписания с Маринкой у них последние недели не совпадали совсем трагически. А когда совпадали, она все чаще включала училку: средь бела дня нельзя, громко нельзя, пока соседи по коридору ходят, нельзя, а тут еще и медсестра из Маринкиной школы на соседнем этаже поселилась – при ней, получается, тоже нельзя. Школьная медсестра ведь не должна знать, что у работников наробраза есть личная жизнь и разнообразные органы, которые иногда используются по прямому назначению. Медсестра, кстати, и не знала – судя по внешности и образу жизни, во всяком случае.

Тем быстрее поверит, что мы именно что к новогоднему утреннику готовимся. Потому и я сюда хожу, потому и мы в школу идем – в субботу после занятий и моей смены, в Маринкин выходной. А вовсе не потому, что дебилы.

Аргумент оказался слабеньким.

Занятия кончились даже у старшеклассников, на первом этаже погрохатывала со звяканьем столовая, из другого крыла доносился легкий, без надрыва, беспорядочный шумок. Продленка, объяснила Маринка на ходу, маршируя на второй этаж к актовому залу. «А здесь-то чего так тихо, никто не пришел, что ли?» – удивилась она себе под нос, бегло взглянула на часы и осторожно приоткрыла дверь. Постояла, оглянулась на Виталика и гулко пошла между креслами, громко и весело говоря:

– Здра-авствуйте, дорогие товарищи! А чего сидим, время теряем? Начальство ждем, без него никак?

Несколько человек, молча и вразброс стоявших на сцене, а также сидевших на ее краю или в первых рядах, задрали головы или оглянулись на Маринку и нестройно поздоровались. Артур в том числе – он привалился спиной к дальней стене в глубине сцены рядом со сгорбившейся на стуле девочкой, которая здороваться не стала и вообще, кажется, пыталась не шевелиться. Виталику отдельно кивать Артур не стал – задержал на нем взгляд, сильно моргнул и снова опустил глаза. Даже издали он выглядел не очень здоровым, бледным и, кажется, исхудавшим. Может, оттого, что снова был подстрижен – теперь совсем под ноль.

Маринка встала вплотную к сцене, так, что один из болтавших ногами ребят неохотно отодвинулся, чтобы не зацепить ее полусапожком, послушала звонкую тишину и спросила вроде бы тем же веселым тоном, но Виталик-то знал, что совсем не тем же.

– Так что случилось-то, ребят? Может, расскажете?

Она обвела всех взглядом и остановила его на ближайшем парнишке. Тот завозился, нервно взболтнул ногами, открыл рот, захлопнул его, вскинул голову и негромко сказал, глядя Маринке за спину:

– Сама расскажет.

От двери шла крупная дама в элегантном светлом костюме в тон седоватой укладке. Она холодно поздоровалась с Маринкой, потом с Виталиком, предварительно мазнув его подозрительным взглядом, и заговорила, больше не обращая на него внимания:

– Вот, Марина Михайловна, полюбуйтесь на наш дорогой восьмой «в». То, значит, их калачом к активным действиям не подманишь, а то сами вызываются – чтобы, видимо, поиздеваться над преподавательским составом и ославить школу на весь свет.