так глумливо отрицал, – содрогнулась, и он увидел свою мелочную надменность как нечто жалкое и бессильное. Мысли вернулись в прошлое. Неуверенно, шаг за шагом, пришло понимание: его работа, самая ее цель, потерпели неудачу из-за этого высокомерия. А если бы он заботился о жизни этих троих пациентов (как далеко затерялись те события во времени и пространстве!), если бы он думал о них как о человеческих существах, которых необходимо спасти? Тогда, возможно, ему удался бы эксперимент. Но лишь самоутверждение и успех исследований волновали его. Этого было недостаточно.

Лейта захлестнуло смирение. Вновь, как в ту последнюю ночь на «Ореоле», собственная жизнь показалась ему ничтожной и потраченной зря.

Его глаза скользнули по лицу Мэри, медленно наполнились слезами. Вот лежит его хрупкая надежда на искупление. Как мучительно смотреть на нее! Если бы он мог ее спасти! Тогда жизнь его не была бы пустой. Им владело лихорадочное желание: только бы наступил кризис! Только бы Мэри выжила! Он отлично знал, какое огромное значение имеют эти мгновения, – будто ее тело, плывущее в пространстве, балансировало в странном, неустойчивом равновесии и могло внезапно утратить его и полететь, как звезда, навстречу спасению или небытию.

Он невольно наклонился к Мэри, пока не ощутил ее дыхание на своей щеке, и заговорил с ней шепотом.

На ее исхудалом лице бессознательно возникла слабая улыбка. Мэри не видела и не слышала Харви. Она прошептала несколько неразборчивых слов. А потом, безо всякого перехода, опять начала бредить.

– Почему они меня увозят? Почему они меня увозят? Прочь, прочь, прочь… – Слова бесконечно повторялись снова и снова, как дурацкий урок, который необходимо усвоить путем мучительной зубрежки. Разум Мэри непрестанно сражался против некой силы, пытавшейся ее поработить. – Почему меня увозят? Прочь. Прочь.

Это было невыносимо. Харви порывисто вскочил и зашагал по комнате.

Он расхаживал взад-вперед, все сильнее сутулясь. Он осунулся за ночь и, казалось, так исхудал, что одежда висела на нем. Время от времени он сильно прижимал пальцы к вискам. И постоянно был начеку, внимательно прислушиваясь к бессвязному несмолкающему бормотанию. Он должен был слушать, хотя сердце его разрывалось. Ведь она больше не выдержит – он знал, что это невозможно.

Вдруг он остановился у окна. Поднял голову, что-то ища взглядом в бесплотном сумраке, где ни один листок не шевелился на деревьях, охраняющих дом. Без всякой видимой причины поднял глаза к небесам. Луны не было видно, звезды попрятались, но на востоке в предгрозовом небе едва заметно проступали мерцающие полосы зари. Что лежало по ту сторону неба, по ту сторону скорого рассвета? Скоро станет понятно.

А потом, словно в ответ на его страхи, бормотание стихло. Он стремительно развернулся, сердце подпрыгнуло и забилось в горле. Но хотя голос умолк, хриплое дыхание было слышно по-прежнему. Мгновение Харви стоял неподвижно, ослабевший от внезапного ужаса, потом тихо подошел к кровати и опустился на колени. Пульс Мэри не изменился: слабый, медленный, едва различимый. Харви сосчитал его с трудом, поскольку сбивала с толку тяжелая пульсация в кончиках собственных пальцев.

Что теперь? Что еще он мог сделать? Он яростно принялся перебирать в памяти методы лечения. Наконец решил ввести еще стрихнина. По-прежнему стоя на коленях, наполнил шприц, подготовил руку Мэри, воткнул иглу. Подождал, обхватив пальцами запястье, исчерченное голубыми жилками. Один, два, три, четыре… как часто он считал эти слабые, тающие удары! Пять, шесть, семь… как неподвижно она лежала, как было похоже на маску ее прелестное лицо! У него снова выступили слезы на глазах. Он любил ее, и в его чувстве главенствовало не грубое желание тела, а согревающая нежность души. Когда-то он с издевкой отрицал это парящее единение душ. И получил ответ. Он не хотел молиться, не мог молиться, но глупо твердил про себя одно и то же, и эта мысль была молитвой: «Ничто не имеет значения, только бы она выжила». Большего он не просил. Только это стало бы венцом их любви – возвращение Мэри к жизни.

Она слабо простонала. Он снова смочил ее лоб и губы – больше ему ничего не оставалось. Прислонившись к кровати, с глазами, воспаленными от усталости, он ждал. Он был совершенно измотан, но не мог уступить сну.

Предгрозовой воздух давил теперь невыносимо. Казалось, буря надвигается вместе с занимающимся рассветом. Харви застыл, не замечая бега времени. Секунды прошли или часы – он не смог бы сказать. Он ждал, наблюдая за Мэри.

Вдруг Харви вздрогнул всем телом и затрепетал от восторга. Потом окаменел на долгих пять секунд, затаив дыхание.

Над ее верхней губой и на лбу проступили крохотные капли пота. Долгий прерывистый вдох наполнил грудь Харви. Он боялся поверить. Он боялся пошевелиться. Потом медленно, с какой-то жалкой робостью, протянул руку. Так и есть. Ее лоб, пылавший яростным жаром, увлажнился. И дыхание, как по волшебству, вдруг стало легче и ровнее.

«Этого не может быть, – подумал он машинально, – нет, этого не может быть».

Целую вечность он мучительно жаждал этого кризиса. И когда перелом наступил, не мог в это поверить. Неуверенным движением дотянулся до термометра, бережно засунул его под мышку больной. Ждать полагалось полминуты, но Харви в тревоге выждал целых две минуты. Рука сильно дрожала, и, доставая термометр, он едва его не уронил. Надежда и страх затуманивали зрение настолько, что он едва смог прочитать показания. Но наконец разглядел цифры. Температура Мэри упала на целых два деления.

Он попытался взять себя в руки. Храня бесстрастное выражение лица, сдерживая безумную, буйную радость, опустился на колени рядом с кроватью. Он хорошо знал, что означает резко снизившийся жар. При столь остром течении лихорадки, разгоравшейся с яростной интенсивностью, перелом означал не только изменения к лучшему. Он был явственным признаком выздоровления. Но Харви по-прежнему не верил. Он все еще боялся. С трудом заставив себя подождать еще полчаса, снова поместил термометр Мэри под мышку. На сей раз, читая цифры, он держал прибор твердой рукой. Температура опять упала более чем на одно деление. Теперь все тело Мэри росой покрывала нежная влага. Пульс усилился, дыхание замедлилось. Даже черты ее лица неуловимым образом смягчились.

Великая, ликующая радость охватила его. Столь острая, что из горла вырвался всхлип. И, словно наконец услышав его, Мэри медленно открыла глаза. Посмотрела на Харви, и взгляд ее был ясным. Узнавание светилось в нем, а еще неожиданное понимание того, что пришло избавление.

Когда она заговорила, голос звучал тихо, почти неслышно, но это был ее естественный голос.

– Я была больна, – прошептала Мэри.

Это