– Саша, сядь, пожалуйста, рядом со мной, – попросил он, отвлёкшись от своих мрачных фантазий.

– Папа, всё хорошо. Нам ничего не угрожает, я же чувствую, – девочка даже не оглянулась в его сторону.

– Саша, отойди от окна и сядь, – уже потребовал Милавин, под сердцем иррациональной кошкой скреблась тревога.

– Ну, папа… – на этот раз она повернулась к нему и вскинула брови домиком.

– Сейчас же!

Сашка спрыгнула на пол подошла к нему и плюхнулась на диван. При этом она демонстративно смотрела в дальний конец вагона.

«Обиделась, – понял Андрей, – Но, по крайней мере, отошла от этого чёртового окна. Откуда у меня ощущение, что должно случиться что-то очень плохое? Ведь ещё пять минут назад ничего не было. А теперь буквально места себе не нахожу… Что может произойти? Да что угодно!»

Милавин проверил обручальное кольцо у себя на пальце. Оно свободно проворачивалось и легко снималось, практически не застревая даже на фаланге. Значит, опасности действительно нет. Тут что-то другое…

«Надо закрыть эту проклятую форточку, пока через неё не влезла какая-нибудь местная тварь», – решил он и уже начал подниматься со своего места, но Иван остановил его.

– Что там за просьба?

– Что?

– Людмила сказала своим, что ты согласился выполнить их просьбу. Что они хотели?

– А это… Они попросили меня передать письма их родным, тем, кто остался по ту сторону.

– То есть, живым?

– Да.

– И много писем?

– Э-э-э, семь. А что?

– Ничего у тебя не получится, – отрезал Иван. – Лучше сразу их выбрось.

– Почему? – Андрей был удивлён.

– Ты можешь что угодно перетащить оттуда сюда. Еду, оружие, даже письма. Но обратно эта схема не работает. Всё исчезнет во время перехода.

– Гм… Да, об этом я не подумал…

– Избавься от них, – в голосе Ивана угадывался приказной тон.

– Не могу. Я обещал Людмиле.

– Ты не сможешь их передать.

– Тогда выучу их наизусть, – пожал плечами Милавин. – Каждое письмо. А при встрече передам всё на словах.

– Ну да, – Поводырь усмехнулся. – Дай хоть посмотреть, что там понаписали. Может смогу чем помочь.

Андрей вытащил клетчатые тетрадные листочки из внутреннего кармана кожаной куртки и передал их Ивану. Тот некоторое время перебирал их в руках, читая фамилии, адреса и номера телефонов, Милавин тоже заглядывал сбоку. На одной из записок подчерк был особенно мелким и убористым.

– Темно тут, – буркнул Иван, а потом рывком поднялся на ноги и сделал шаг в сторону окна. Андрей тоже вскочил, но остановить напарника уже не успел. Поводырь вытянул руку и одним движением вышвырнул все семь писем в открытую форточку. Ещё на какую-то долю секунды белые листочки с бахромой рваной перфорации мелькнули за окном, а потом исчезли в темноте. Поезд мчался дальше.

– Зачем?! Какого хрена?! – это были первые слова, которые вытолкнул из себя Милавин, едва снова обрёл дар речи.

– Считай, что я оказываю тебе услугу, – тихо и очень спокойно ответил Иван, снова садясь на своё место.

– Шёл бы к чёртовой матери с такими услугами! Ублюдок!

Иван промолчал, подтягивая ремень на автомате.

– Объясни! Зачем?! – Милавин шагнул к нему. Он был готов схватить напарника за шкирку и трясти, что есть сил, пока тот не ответит.

Поводырь поднял на него взгляд, и Андрей тут же остановился, но не отступил.

– Что это значит?!

Пару секунд они молчали, шёл поединок глазами, никто не хотел уступать. В конце концов, Иван вздохнул.

– Ладно. Только успокойся и сядь уже куда-нибудь.

– Ты не ответил на вопрос, – Милавин не двинулся с места.

– Ну, хорошо, – он откинулся на спинку дивана и смотрел снизу вверх. – Как ты думаешь, что сказали бы их родственники, когда ты явился бы к ним с посланием от мёртвых? Они бы тебя отблагодарили? Или потащили бы в суд? А может, в дурдом? Как считаешь?

– Поначалу не поверили бы. Но в письмах, наверняка, было много личного. Чего-то такого, что знали только они и погибший. Это убедило бы их.

– Не думаю, что там было много таких вещей. Скорее одни эмоции. Но даже если бы тебе нашлось, что сказать, тебе бы никто не поверил. В лучшем случае, они бы послали тебя на хрен. А в худшем привлекли бы к ответственности через суд. А оттуда недалеко и до психушки.

– Такое, наверное, тоже могло бы быть, – вынужден был признать Милавин. – Но я всё-таки считаю, что мне поверили бы.

– Один или два, – покачал головой Иван. – Но не все. Люди не хотят ничего знать об Изнанке. Сотни лет назад они отгородились от неё. Убедили себя, что ничего такого нет и быть не может. А если ты попробуешь переубедить их, то получишь соответствующий диагноз. Поверь, я-то знаю…

– Откуда? – вопрос вырвался бездумно, сам собой.

– От верблюда! – едва ли не рявкнул Поводырь и отвернулся в сторону, давая понять, что разговор окончен. Но всего через секунду-другую не выдержал и снова заговорил. Его словно подменили, от прежнего спокойного и холодного Ивана не осталось и следа. Нет, он не кричал, не размахивал руками, но говорил торопливо, зло кривя губы, сплёвывал слова, как будто они жгли ему рот.

– Думаешь, я сам ушёл из армии? Как бы не так. С обожжённой мордой можно и дальше воевать, дай дороги. А не хочешь воевать, так пристроят инструктором в центр подготовки или при штабе осядешь. Был бы человек, а должность найдётся. Но если протекла крыша, то в армии делать нечего. Такого надо срочно отправлять на пенсию по инвалидности. Чёрт возьми! Да в любом штабе полно безмозглых идиотов, которые только места в кабинете занимают. Но даже у них, наверное, хватило бы ума не рассказывать после контузии о волках, лизунах и о босой девке в сарафане…

Он замолчал, тяжело дыша. Некоторое время в вагоне звучали только перестук колёс да гул ветра по туннелю. Своей внезапной вспышкой ярости Иван удивил и Андрея, и Сашку – девочка забыла о собственных обидах и смотрела на него во все глаза – однако больше всего удивился сам.

– Так ты… был в дурдоме? – спросил через некоторое время Милавин.

– Нет. Сообразил, врубить задний ход и от всего отказаться. Потом… – теперь уже Поводырь отвечал нехотя, уткнув глаза в пол. – Я три месяца, пока лежал в госпитале, был под наблюдением у психиатра. Он мне и диагноз поставил… какой-то там посттравматический синдром, и командованию рекомендовал меня списать. Вот они и списали. Сунули на прощание мизерную пенсию и списали.

– Мне жаль…

– Плевать мне на твою жалость, – он вскинулся, встрепенулся, снова становясь самим собой, – Просто запомни, нельзя никому рассказывать о том, что здесь видел. Даже собственной жене. Никто тебе не поверит. И ничего хорошего из этого не выйдет.