— И находятся до нее охотники? — удивился Григорий.

— Ну, в сей стране мало женок, и потому казаки иногда к ней заходят. Все это мне тягостно воспринимать. Но что же делать, если негде жить?

— Девица! — обратился Григорий к бабке Акулине. — Вот тебе рубль, подай нам с Саввой вина и закуски.

Акулина принесла глиняный кувшин с вином да тарелку с квашеной капустой.

— Это — закуска? — удивился Григорий.

— А что же еще? — поджала губы бабка-девица Акулина.

Глядя в окно, Савва сказал:

— Идет еще один жилец здешний, сам он аглицкой земли, у него здесь непростое дело.

— А что за дело?

— Пусть сам расскажет.

Гарвей Каролус выпил стаканчик хлебного. Закусывать не стал. Набил трубку, высек огнивцем искру, помотал трут и прикурил трубку.

Затем, ерзая на пеньке задом, дергая коленкой, стал рассказывать о своем деле.

О, Гарвей здесь тяжело зарабатывает свой хлеб! На родине он был моряком. Прибыл с купцами на Русь. Да черт его попутал, спер в одной церкви серебряный подсвечник и попался.

И вот увезли в края, где морозы дикие, где честному моряку не прожить. Корабли здесь строят варварские, ходят на них, полагаясь на глаз. А его, Гарвея, к кораблям тем не допускают, определили к работе на суше. Работа тайная. При Христокрещенском монастыре находится тюрьма для чернокнижниц и колдуний. Там есть пытошные подвалы, дыбы, клещи, горны для каления железа.

Вот там Каролус бьет кнутом, пытает раскаленным железом ведьм, которых сюда собирает Тайный приказ со всей Руси.

— А есть среди них — молоденькие? — осведомился Григорий.

— О, всякие есть! Бывают совсем молодые.

— И ты их мучаешь? — сердито воскликнул Григорий, стукнув ладонью по столу.

— Это есть моя служба, — сказал Каролус, выпивая еще стакан хлебного вина. Он запускал свою волосатую лапищу в блюдо с капустой. Был он кривоногим, широкоплечим, а все лицо было усыпано бородавками, словно сам черт постарался отметить его подобной внешностью.

— Одного такого я уже отправил на свидание с тем дьяволом, который его породил, — сказал Григорий сердито. — В чем же повинны те самые ведьмочки, с коими ты столь немилосердно поступаешь?

От вина лицо Каролуса пошло красными пятнами, он рассказывал:

— Разные у них ухищрения, которые им нашептывает сатана. Так говорят ваши ярыги и послухи. Есть такие, что соседскую скотину портили, есть, что людей глазили, а иные делают мужикам килы и невстанихи. Ага! А невстаниха, что может быть хуже для мужика и для его женки? А это сами ведьмы признают при пытке сразу же. Они, как железом прижгешь их, не только вину признают, но и колдовскую свою просьбу к сатане рассказывают. Одну я переписал для себя…

С этими словами Гарвей пошел к своей лежанке да вытянул из сумы свиток небольшой, расправил на столе, прочитал:

— Как птица пьет воду и сама дуется, так бы у того кила дулася по всяк день, по всяк час, от ея приговору…

Видите? И воду сквозь пробой льют, а потом человеку пить дадут. И покойника нитью обмотают, а потом живому эту нить к одежде прицепят. А коренья наговорные? А то младенцев из чрева вынимают. Соседка забеременеет, уже три-четыре месяца проходит, глядь, а ребенка-то во чреве нет! А иная женские рубашки жгла, а как государь куда проедет, в государев след пепел сыпала, чтобы челобитные государь исполнил. А челобитные те воры разные писали! А одна слепая сама, а насылала на вино порчу, кто выпьет того вина, тому косматые кажутся, сидят и сеют человечьи кости через огромные решета…

Гарвей выпил подряд два стаканчика вина и продолжал:

— Была такая, что соседку сглазила, и стала та соседка кукушкой вопить и зайцем. Да что говорить! Сколько мужиков те ведьмы скопцами сделали, сколько детей уморили, сколько добрых женок попортили!

Да еще намучаешься с ними, пока сознаются. Да ведь они меня самого сглазить могут. Посмотрели бы вы, какие бывают глаза!

— Тебя каленым железом прижечь, у тебя глаза тоже с пятак станут! — сказал Францужанин.

— Это говоришь по недомыслию, — заключил пьяный Гарвей. — Если бы ты читал записи пытошные, ты бы по-иному думал. И не думаешь ли ты, что по царскому указу мы зря сжигаем этих ведьм, после того, как их вина будет доказана?

Францужанин глянул испуганно. Всякое оскорбление царского величия каралось смертью. Достаточно было в разговоре высказать сомнение в правильности царских указов. Григорий же усмехнулся:

— Значит ты, аглицкий мореход, думаешь, что, вывернув бедняжкам их белые руки, покалечив их битьем и огнем да понаписав всякую чепуху в расспросных бумагах, ты можешь жечь себе подобных?

— Могу! — воскликнул Гарвей. — И прямо скажу, что нравится мне привязывать это зло к столбу, обкладывать хворостом, соломой да дровами, да метать потом смоляной факел и смотреть, как они корчатся, корчатся, корчатся!..

— Ложись спать, — сказал Григорий, — ты пьян. А будешь орать, так я тебя тресну, что ты сам скорчишься, даром что ты в плечах широк, зато умом тонок…

Григорий с Францужанином еще долго беседовали, после того как Гарвей в своем углу свалился на лежанку. Григорий знал, что в Томском Савва показывал разные картины при помощи хрустального шара, который подвешивал на ниточке. Теперь спросил у Саввы про тот шар, правда ли, что шар сей волшебный и будущее может показывать и прошлое? Савва отвечал:

— Шар отобрал у меня дьяк томский. Да что ему с того шара толку? Шар без хозяина ничего никому не покажет… Да я думаю найти новый хрусталь в здешних горах, тогда сделаю иной шар.

— А возможно ли здесь найти серебро или золото? — поинтересовался Григорий.

— Воевода надеется, что мы отыщем железную добрую руду или медную. Но кто знает? Может, есть и золото в здешних степях и горах. Поедем скоро, с первым теплом, и тогда уж все, что сможем, найдем. У меня есть хороший, совершенно волшебный способ, который очень немногим ведунам известен.

— Про искусство твое я наслышан, — сказал Григорий, — теперь бы посмотреть тебя в деле.

Так они беседовали в развалюхе, где пахло табаком, кислой капустой, прелыми онучами и черт еще знает чем. Грязь в избе была изрядная, видно девица престарелая Акулина не очень-то дружила с водой и метлой. И дуло в щели, и потолок грозил обвалиться. А в маленькое окошечко были видны монастырские кресты, а дальше черная Железная гора, на склоне которой суетились люди как мураши.

Проплыли стадами льдины по великой реке, распушились вербы и талины, закричали птицы по озерам да лугам. Стало тепло.

Григорий с Саввой собрались в поход. Причем Савва сказал, что не стоит с собой брать еще казаков. Большой отряд в горах — лишние хлопоты. А если что ценное найдешь — надо на всех дуванить. Лучше по горам ползать вдвоем, лошадям меньше корма потребуется, да шуму меньше будет.