Кетле способствовал, с другой стороны, дискредитированию индивидуализма, суживая до крайности вмешательство свободы в человеческие поступки[1635]; высказывая относительно пределов индивидуальной ответственности, которую он заменяет ответственностью социальной среды, взгляды, напоминающие Оуэна[1636]; устанавливая, наконец, в свою очередь, после стольких предшественников, что абсолютной индивидуальности не существует[1637]. Можно прибавить, что самая гипотеза среднего человека[1638], на которую опираются статистические выводы Кетле, в высшей степени антииндивидуалистична. Но важнее всего то, что он придал большую определенность идее социального организма.

Нация – Кетле занимается только ей одной, так как только она, по его мнению, образует «социальное тело» и только в ней, как в «естественном целом», явления поддаются измерению[1639], – нация – живое существо, у которого «юность, зрелость и дряхлость обрисовываются так же ясно, как и у других живых существ». Это существо «рождается, развивается, проходит различные фазисы, наблюдаемые у прочих организмов, и, подобно им, платит свою дань смерти»[1640]. Заметьте: Кетле говорит о нации, а не просто об обществе, и от этого ограничения его формула становится еще выразительнее.

Впрочем, Кетле не делает из этой формулы тех выводов, какие попытались сделать из нее впоследствии. Он постольку же моралист, поскольку и статистик – моралист, цитирующий Паскаля и из всех основателей естественной истории обществ хуже всех видевший, куда ведет путь, по которому он пошел.

Герберт Спенсер, подобно Конту, гордится тем, что он мало читал. Он знаком, однако, с работами Кетле[1641] и знает сочинения Конта настолько, чтобы постараться выяснить, что его ни в каком случае нельзя считать учеником Конта, хотя иногда он и сходится во мнениях с автором Курса положительной философии[1642]. Но из того, что Спенсер находился преимущественно под другими влияниями (он ставит на первом месте Кольриджа, открывшего ему все значение идеи «жизни», и Ван-Бера, который научил его, что органическое развитие состоит в переходе от состояния однородности к состоянию разнородности), не следует, что человек, читавший Opuscules Конта, мог бы считать Основы социологии действительно оригинальным произведением. Все руководящие идеи и даже самый метод Спенсера имеются в этих Opuscules. Конт начертил план, а Спенсер его выполнил.

Во многом, однако, Спенсер пошел далее Конта. Он превзошел его, во-первых, тем, что в основу принципа развития положил прогрессивную дифференциацию. Благодаря этому принципу, вместо чисто психологической и моральной критики индивидуализма, какую мы находим у Конта, Спенсер выставляет теорию сознания, существенным признаком и raison d’être которой служит уже множественность, а не единство. Затем из общей философии Спенсера почти исчезает столь дорогая Конту идея прерывности различных порядков явлений, а следовательно, и наук. Спенсер склонен допустить непрерывность науки, так как он склонен допустить тождество природы явлений, по крайней мере, постольку, поскольку они познаваемы. Логика его системы требовала бы, по этим двум основаниям, чтобы он безусловно слил социологию с биологией. Однако он колеблется и, наконец, решается сказать: «Человек является одновременно и конечной проблемой биологии и начальным фактором социологии»[1643], давая, таким образом, понять, что при всей близости этих двух наук между ними нет полного слияния.

Спенсер, как я пытался это доказать в другом месте[1644], держится такой политической и социальной философии, которая принуждает его делать чудеса осторожности и ловкости, чтобы сохранить за своей системой хотя бы видимость логической устойчивости. Действительно, его политическая и социальная философия упорно индивидуалистична и враждебна вмешательству государства. Она всегда была такой; с течением времени она все более и более принимала такой характер, и в различных сочинениях Спенсера, от Социальной статики (1850) до Справедливости (1891), можно проследить постепенное сокращение области государства в пользу индивидуума.

Индивидуализм Спенсера, как я опять-таки пытался доказать[1645], постепенно приводит его даже к построению целой системы, подобной, в сущности, mutatis mutandis, системе философов XVIII века. Против ожидания, мы встречаем у него гипотезы оптимизма и прогресса и теорию естественного права. Спенсер не ограничивается реставрацией этих излюбленных теорий XVIII века: он вновь соединяет их друг с другом так, как они соединялись в умах людей того времени. Подобно последним, он допускает, что вера в прогресс ведет к оптимизму, а оптимизм влечет за собой признание естественного права; и он видит в естественном праве лучшее орудие эмансипации. Что же удивительного после этого, если он употребляет чрезвычайные усилия, дабы не впасть в слишком явное противоречие с самим собою и установить между своей социологией и своими политико-социальными теориями возможность, я не говорю, согласия, но хотя бы отсутствия разногласия? Последнего он думает достичь, избегая признания абсолютного тождества социологии и биологии и абсолютного сходства обществ с организмами, хотя постоянно готов признать и то и другое и хотя строгая логика должна была бы заставить его это сделать.

Он начинает с утверждения, что между обществом и живым организмом существует больше, чем простая аналогия. «В данном случае метафоры, – а под ними Спенсер разумеет такие выражения, как: политическое тело, социальное тело, – означают больше, чем метафоры в обыкновенном смысле слова»158. Поэтому в Основах социологии мы встречаем целый ряд таких заглавий: «рост, структура, функции, органы социального тела; аппараты – производящий, распределяющий, регулирующий». Значит ли это, что Спенсер отказывается от оговорок и ограничений и проводит свою мысль до конца? Нет, потому что, допустив такую неосторожность, он очутился бы в противоречии с теми выводами, к которым приводит строгое понимание идеи социального организма; а этих выводов он тем более не мог не знать, что критики позаботились указать ему на них. Гекели, например, в журнальной статье, которую часто цитируют[1646], критически разобрал употребленную Спенсером биологическую терминологию и выражаемые ею идеи. Он ясно показал, что политическое тело при тождественности с живым существом должно было бы повиноваться железной власти; что в человеческом теле малейший акт возмущения против власти деспота (мозга) влечет паралич или смерть; что так и должно быть, ибо иначе, если бы каждая клеточка жила своей особой жизнью, целое распалось бы и жизнь прекратилась.