стол! Пора поднять чашу крепкого вина. А там самому отправиться в войско, двинуть его на самозванца, прекратить одним ударом междоусобную борьбу. И, не дождавшись патриарха, Борис Фёдорович распорядился пригласить гостей к столу.

* * *

Афанасий Власьев нашёл патриарха в постели. Дьякон Николай и пускать к нему не хотел.

— Что с владыкой? — спросил думный дьяк.

— Здоровье выбаливает, — ответил Николай и тихо добавил: — Аще Бог по нас, никто же на ны. — И открыл Власьеву дверь в опочивальню.

Никогда ранее здесь не бывал Власьев. Удивился строгой убогости покоя. За его дверью всё было пышно, здесь же — как в монастырской келье. Патриарх лежал на широкой лавре под суконным одеялом. Перед иконостасом горело семь лампад.

— Отче владыко святейший, зачем ты занемог? — спросил Власьев.

— Что тебе нужно, сын мой? — Иову и впрямь нездоровилось, подкузьмила коварная апрельская погода, простыл в храме на сквозняке, пока молебен правил.

— Царь-батюшка послал, зреть желает.

— Да какая нужда?

— Аще не заветование слагать. Ноне торжество царь-батюшка задумал, а в честь чего, тебе, святейший, и скажет.

— Да как здоровье у государя?

— Ноне Борис Фёдорович цветёт, как маков цвет. Не огорчай, владыко, посети...

Слова Афанасия Власьева, человека умного и хитрого, «заветование» и «маков цвет», сказанные им порознь, в сознании Иова вдруг соединились и сильно обожгли его, будто пламя свечей груди коснулось. Он сел на лавке, спросил сурово:

— Что это ты, сын мой, о заветовании рёк?

— А намедни видел государя — краше в гроб кладут. Прости, владыко, да кому как не тебе правду сказать...

Ожог разрастался. Пламенела вся грудь. Иов встал, пошатнулся. Власьев метнулся к патриарху, поддержал его. Тут же возник рядом дьякон Николай.

— Владыко, тебя одеть? — спросил он.

— Торжественно! — повелел он.

Николай распорядился. И вскоре три инока-услужителя одевали патриарха. На грудь ему надели крест с животворящим древом, подаренный царём Фёдором, надели же бархатную зелёную мантию с источниками, нанизанными жемчугом, на голову — белый клобук с знамением креста. Наконец ему подали жезл святого Петра-митрополита, также вручённый в день венчания на патриаршество царём Фёдором.

Он велел услужителям проводить его в царский дворец, и побыстрее. И двое из них посадили Иова на скрещённые руки, а третий поддерживал за спину, внутренними переходами быстро понесли в царский дворец.

А грудь у патриарха продолжала гореть. Слова «заветование» и «маков цвет» снова слились воедино. Теперь это было нечто алое, то ли полотно, то ли золотая чаша, наполненная алой кровью. Да так и стало: и полотно и чаша впереди перемещались. «Знамение, знамение!» — шептал Иов и торопил иноков. Они несли его бегом. Дьяк Власьев, ничего не понимая, со страхом в глазах бежал следом.

Наконец патриарха принесли к боковым дверям в Золотую палату, поставили на пол, открыли перед ним двери. Иов сделал несколько шагов и остановился. Царь Борис Фёдорович держал в руках кубок и говорил, потом он посмотрел на Иова, что-то крикнул, и вдруг изо рта, из носа и ушей государя потекла кровь. Царь зашатался и стал падать. Его подхватили. В палате возникла суматоха. Прибежали придворные врачи. Они суетились, не зная, как унять кровь.

Боярин Семён Годунов смахнул всё с краю огромного праздничного стола на пол, и Бориса Фёдоровича положили на стол.

Иов нашёл в себе силы как-то растолкать вельмож и подошёл к царю. Увидев его, Борис Фёдорович потянулся к нему рукой. Иов понял движение царя. Он протянул свою руку ему, сам же взял быстро руку царевича Фёдора, стоявшего уже возле отца, и протянул её царю. Борис Фёдорович взял руку сына, медленно соединил её с рукой патриарха, просипел:

— Благослови сына на царство, — и испустил дух.

Кровь уже не лилась. Патриарх Иов положил дрожащую руку на глаза Бориса Фёдоровича и медленно, ещё не веря в случившееся, закрыл их. В Золотой палате возникла мёртвая тишина. Да так и не посмел никто её нарушить.

* * *

Умер царь Борис Годунов. Первый народный избранник. Когда тело покойного венценосца положили в усыпальницу храма Архангела Михаила в Кремле, между памятниками другим венценосцам, когда схлынула самая острая печаль, патриарх Иов вновь обратился к своим сочинениям и слабеющей рукой, уже с трудом державшей перо, записывал о том, что сделал для России последний венценосец. На жизни Иова это был третий государь России.

Первый русский патриарх не изменил Борису Годунову и себе. Он сказал о нём ту правду, с которой жил рядом с ним почти три десятилетия. Считая себя не только духовным отцом государя, но и духовным пастырем народа, Иов писал о Борисе Годунове:

«Сей государь зело прорассудительное к народам мудроправство показа, велимудрый и многорассудный разум. Зело боговетливый и богопокорный, сладкоречивый и строительный вельми. Бескнижный, грамотичного учения не сведый до мала от юности, яко ни простым буквам навычен бе. Но никто бе ему от царских синклит подобен в благолепии лица его и в рассуждении ума его. И много похвального учинил в государстве. Был светлодушен, милостив и нищелюбив».

Иов пытался быть справедливым. Он писал, что первые два года царствования Бориса Годунова Россия цвела всеми благами, царь много заботился о бедных и нищих, расточал им милости, но жестоко преследовал злых людей. И процветала бы Русь, если бы не прогневалась стихия, если бы не голод и мор, длившиеся три года, если бы не появление Лжедмитрия. «Ни при одном государе таких бед не бывало», — писал Иов-сочинитель.

И кому-то могло показаться, что он противоречив. Нет, противоречивым был-таки Борис Годунов. Иов говорил правду, что Россия лишилась царя умного и попечительного, возвысившего державу во мнении Европы, но и ввергнувшего её в бездну злополучия.

Но пока обо всём этом писал сочинитель Иов, деяния патриарха Иова показывали своё торжество. Спустя три дня после смерти царя Годунова, Иов отправил гонцов во все епархии, чтобы священнослужители просили народ присягнуть новому царю Фёдору Годунову. И особая грамота была послана в Казань, митрополиту Гермогену. Иов со всей ответственностью за русскую православную церковь сделал первый важный шаг, чтобы во главе церкви всей Руси ещё при его жизни встал достойный иерарх.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

ГЕРМОГЕН

Вольницей гуляло по Руси половодье. Разлились реки от Новгорода Великого до Астрахани. Поднимаясь, уходили с материнского ложа, бедой грозили городам и весям, затопляли подворья, выгоняли из изб мужиков да баб