с трудом, плохо, прячусь за ширмами зауми, покончим с этим вопросом. Но поэтому-то я и претендую на ваше внимание.

Если бы я был поэтом и обладал дарованием, все было бы так естественно и просто. Отмечен судьбою, родился таким, и карты в руки. Но я играю партию с вами, не умея играть. И в этом-то все дело. Будучи бездарным, я занимаю в поэзии свое место (что открыл Ромов, журнал которого тоже занимает свое место), и это место разрастается и увеличивается. Рядом с символистами, становящимися самим символом и современными насосами и молокососами от модернизма, моя позиция поневоле признается угрожающей, и совершенно никто не знает, чем кончится вся эта каша. Дело случая, какие выйдут узоры. У меня самого ничего нет, я гол как сокол, и материально и духовно. Подвернутся обстоятельства, и бездарный хам, как меня резонно называли уже десять лет назад, – выплывет, нет – потонет. Пока обстоятельства подворачиваются, и мне везет. Вот вам кое-что, после чего мы с вами можем возобновить прерванные разговоры об искусстве.

Я верен тому, что сказал вначале. Рамки невозможны. Были времена – хотя бы Веронеза, когда дарование было необходимо. Теперь пошлость не так уже неправа, говоря, что ничего не надо иметь, чтобы быть современным мастером, – центр переместился. Теперь действительно можно ничего не иметь. Вот почему я родился на свете в 1894 году. В прошлое воскресенье у милых Шухаевых27 я справлял 28<-й> день своего рождения28. Я тоже был на дне рождения.

Мы фатально оказываемся опять на дне рождения. Это заставляет меня добавить еще следующее: не только дарование не нужно современному искусству, но даже сильнее того – оно им исключается. Говорят, изобразительные искусства дошли до противоречия своим основным задачам. А что такое дарование, как не прежде всего умение эти основные задачи разрешить? Опять-таки – критерий не абсолютен, дело идет об условиях дня. Во времена Веронеза дарование, может, было не только полезно, но и необходимо. Потому что ход развития искусства был таков, что реализовать его достижение можно было, только обладая дарованием. Теперь все стало иначе. Положение, что искусства пришли к основному противоречию, включает в себя два момента. Во-первых, пришли, а потому продолжение этой тенденции ведет к их гибели. Во-вторых, пришли, а потому творчество при этом положении вещей невозможно для дарования, не терпящего этого противоречия. Я меньше всего стремлюсь к парадоксальным положениям. Я утверждаю дедуктивно, что талант у современного мастера вреден, так как ничего положительного дать не может, а вреда принесет уйму. Раз в заборной литературе, потугах бездарностей больше воды живой, чем в творчестве талантов, то это потому, что сейчас искусство переживает подобный фазис. Отсюда лаконичность, трудность, запоры. Ия утверждаю, что по своей конструкции случайного преодоления формы, дилетантизма, вымученности и теоретичности современное искусство есть искусство бездарностей. И я совершенно на месте.

Вот вам результат. Лермонтов истекал творчеством – напихал в “Демона” недостатки какие-то. А пришел чиновник из таможенного ведомства29, переписал его “Демона”, и вышло и живее и ценнее для нас. Таково современное искусство. Вам ясно теперь, почему я претендую на ваше внимание? Я не хочу играть в прятки, прикидываться и позволять обсуждать неуместные вопросы. И критикам своим я хотел бы сказать: вы, господа, талантливы бесспорно, но я не хуже вас. И как бы Фатьма-ханум30 ни возмущалась по поводу такого уравнения, я на нем настаиваю.

Первой достопримечательностью после того, как мы расстанемся со дном рождения, было то, что я родился с тремя зубами. Испуганные родители не знали, что предпринять, видя, что младенец скрежещет зубами и уже кусается. Таково было первое впечатление от меня после того, как я появился на свет.

Не знаю, почему Терентьев решил, что мои детские годы никого не касаются31. Он прав, что я был необычайно красив, и это одно делает историю интересной. Впрочем, Терешкович32 находит и теперь, что я красив, а Гингер, с которым я познакомился много-много лет назад, узнал меня теперь по красивому животу. Но едем дальше.

Меня одевали девочкой. Моя мать не хотела примириться с тем, что у нее родился сын вместо дочери. В дневнике ее записано: “родилась девочка – Илья, волосики – черные, цвет – темно-синий”. Поэтому я носил кудри до плеч. Каждый вечер моя няня Зина делала груду папильоток, снимая по очереди книгу за книгой с полок дедовской библиотеки, и я проводил ночь с несколькими фунтами бумаги на голове. Так с полок исчезли Пушкин, Грибоедов, Державин, Гоголь по очереди. Во сне эти писанья входили мне в голову, и я постепенно становился поэтом.

“Слишком кудри” – сказал инспектор N-ской гимназии, когда в 1902 году меня повели держать соответствующий экзамен33. Но я был так очарователен, что экзамен был разрешен, и мое появление было первым случаем совместного обучения в России в 1902 году34. Теперь это обыкновенно, но мое путешествие в гимназию с ранцем в юбке было сенсационным. Старания сделать меня девочкой были непрерывны. Но я пользовался своими привилегиями, часто ходя в женскую гимназию, посещая места, где написано “для дам”, вызывая и тут всеобщее восхищение. Моя дружба с подругами продолжалась до тех пор, пока с одной из них я не сделал плохо. Мне было уже двенадцать лет. Положение стало невыносимым. Я был дважды избит, и дамы заявили в полицию. По постановлению мирового судьи мои родители должны были одеть меня в штаны.

Что осталось от того периода жизни, когда я был девочкой? Несколько фотографических карточек и мягкий знак, который я ставлю в торжественных случаях в конце своей фамилии. Реакция была катастрофической. Я пошел и остриг кудри. История получилась обратная с Самсоном. Моя ненависть к прошлому так возросла, что я решил перестать ходить вперед, как я делал, будучи девушкой, а стал ходить назад, пятиться раком, словом, черт знает что. Правда, дадаисты говорят: когда я стою спиной, тебя рассматривает мой зад. Но мой зад не был зрячим. Эта манера бегать спиной вперед привела к тому, что на морских купаньях я свалился со скалы. Не умер.

С тех пор все во мне сошло на нет. Мои ноги переместились, и я перестал расти. Моя мораль также разрушалась, как и мое тело. Из очаровательного, гениально одаренного существа я стал тупым, бездарным, злым и порочным. В школе меня терпеть было невыносимо. Мое отношение к занятиям изменилось – из лучших учеников я стал худшим. К этому прибавилась еще пророческая болтливость. Поэтическое