скажете: да. Достаточно ли дарования? Липшиц говорит: нет. Судейкин по существу согласен с Липшицем, но он в той игре, которую мы втроем ведем с болваном искусством, ставит мне ремиз12: – Зданевич талантлив, он себя еще покажет. Липшиц, разумеется, оставляет вопрос открытым: нечего забегать в будущее. Очередь за мной. Разрешите. Я иду с бубнового туза.

Раскроем карты. Пять минут внимания и терпения. Я постараюсь вполне объясниться. Господин Гургенов издает в Москве книгу стихов с собственным портретом и называющуюся “Стихотворения Гургенова”13. При всем его желании писать, это ему почти не дается. О даровании Гургенова и речи быть не может. С мучением он выжал из себя несколько страниц, и это было его единственным подвигом в жизни. Вот что он пишет между прочим:

Однажды дева сидела у ручья

Подумала о слове мужья

И вдруг сделалась бледна

И вот видит лошадь перед ней

Что на спину сажает

Красотку полную страстей

И скачет через горы

И скачет через долы

Вдаль унося замечательную красавицу.

Разрешение и облегчение, которыми кончает поэт, дорвавшись до конца стихотворения, так же выразительны, как скач лошади. Я не могу отказать этому стихотворению в том, чтобы не обратить на него внимания. Другой поэт, Мельников, выпустил в Берлине книгу, которую он назвал “Демон, восточная повесть”14. В предисловии автор сообщает, что источником его поэмы послужила опера Лермонтова “Демон” и что его юная детская душа осчастливит в будущем публику еще множеством подобных же откровений. Интерпретирован “Демон” Лермонтова так. Допустим, Лермонтов пишет:

Печальный демон, дух изгнанья,

Летал над грешною землей.

Мельников ставит:

Случайный демон, дух изгнанья,

Летал над пышною землей

и т. п.

Иногда строчки растягиваются. Заменяя так одни слова другими, автор движется по пути контрастов. И если “Демон” Лермонтова никакого впечатления, кроме пресного, сейчас не производит, то “Демон” Мельникова таит в себе немало острых положений:

И монотонное плесканье

В ущельях скачущей воды.

Терентьев потратил немало труда, чтобы обосновать тот прием творчества – его, Крученых, Пушкина и Маринетти, – который последний звал imagination sans fils, а Терентьев прозвал “маршрутом шаризны” (по Круч<еных>: “Пароход восторжен от маршрута шаризны”)15.

“Пломбированный дуб” или “вертя поддельною веригой”16 – чудные случаи. Бальмонт еще восторгался испанками за их – “я вся лед и огонь”. Это чернопламенное солнце Тютчевых, и у того же Лермонтова в его “Демоне”: и был весь “и лед и пламень”, ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет. Но эта игра контрастами, предвосхищающая “маршрут шаризны”, ничто по сравнению с тем богатством формы, которое дал Мельников в его “Демоне”. Это заставляет признать его книгу одним из замечательнейших произведений последних лет. Я сожалею, что у меня в Париже нет этой книги, чтобы можно было дать больше цитат.

У Picabia17 в гостиной висит японская гравюра, стекло которой треснуло. Показывая на узоры трещин, брат Франсис восхищается. Знает ли он, куда ведет это восхищение? В 1913 году в Петербурге покойный Марков издал книжку под названием “Фактура”. Он пишет не о фактуре, правда, а о структуре и совсем не разбирается в вещах, о которых говорит. Но это не важно. Любопытны страницы, где он говорит об игре случая в создании художественных произведений, о том, как хорошо заклеивать холст газетой, отдирать бумагу и пользоваться случайно расположенными пятнами. То же он говорит и о японских вазах18. В детских журналах часто помещают рисунки из клякс – несколько случайных клякс дают при обработке рисунок. И сознавали ли помпье, пригласившие осла написать картину “Солнце над Адриатикой”19, что они случайно делают ту же апологию случая, что и Марков и Picabia? Назание “Ослиного хвоста” было принято группой Ларионова. Но они подошли к этому делу иначе20. Наконец, Терентьев закончил одним из “ерундовых орудий”: собирать ошибки наборщиков, перевирающих критиков, которые бывают иногда гениально глупы, и т. д.21

Разумеется, апология случая не есть апология случая в ущерб построению и композиции. Конструкция вещей этим не задевается. Это особь статья. Это только одно из проявлений убеждения, которое я выдвигаю, что не только рецепты не играют роли в творчестве и искусстве. Вспомните Мельникова, Гургенова и треснувшее стекло. В искусстве никакой роли не играет и что-то другое – дарование мастера. Совершенно безразлично, талантлив он или бездарен.

Что такое “гениально глупы”? Если случай играет роль и результаты познаются по результатам, то никакого отношения к делу не имеет факт, умеет ли или нет мастер обращаться со своим материалом и наделен ли он творческой потенцией в достаточной степени. Ведь дело не в именах, не в столпах искусства. Приведенное стихотворение Гургенова перевешивает обильные писания Бальмонта, хотя дарование последнего несомненно. Я бы сказал даже, что дарование чаще всего связано с посредственными вещами, с эклектикой, тогда как форма меняется и эволюционирует в вещах, незначительных по их заранее данному напряжению и необычайной тяжести, по их конечному действию. Ото всего хотели освободиться, обо всяческом разрушении кричали и строительстве, а вот вопроса о таланте в искусстве разобрать не смогли. Несколько дней назад я имел интервью с художником Бартом22. Чаще всего в беседе он повторял слово “дарование”. Это слово слышалось по поводу Тинторетто и Эль Греко и Сезанна. И, наконец, самого Барта. А потом Барт сказал: “Я не решил вопроса: есть ли у Вас, Зданевич, дарование или нет. Я присматриваюсь, не ясно, посмотрим”. Это то же, что говорила Саломея Андреева23 в Тифлисе, о чем написано в “41°”24 – модной темой салонных разговоров является вопрос – поэт Илья Зданевич или нет. Признанный арбитр – Саломея Андреева – решает этот вопрос отрицательно. Это то же, что беседа с Ромовым около metro Vavin – центра мира25. Ромов26, деликатный господинчик, избежал ответа на вопрос: Зданевич умен, о таланте вопроса ведь не подымалось.

Я хочу прекратить страдания Барта, упокоить Ромова, поблагодарить Судейкина за мужественную защиту, освободить Липшица от дискуссий и согласиться с Андреевой: оставьте, господа, я бездарен, я не талантлив, я это отлично сознаю, и это сознают все находящиеся вокруг меня. Перестанем играть в жмурки, будем искренни. Нужно отрешиться от пагубной манеры размышлять: авось тут что-нибудь да неспроста. Ничего нет. Я начитан, умен, образован, но совершенно бездарен в поэзии, вымучиваю мало,