— Мне нужно выпить.

Облегчение и отвращение Дэрика сладкой кислятиной забивало мои ощущения.

— Боже! Не хотел бы я быть тобой. И зачем ты берешь на себя труд жить? — спросил он, потому что боялся своего удовольствия.

В комнату вошла Аргентайн, все это время она стояла за дверью в ожидании появления в комнате признаков жизни. Я слышал, как клуб перед вечерним шоу наполняется звуками, тоже оживает, но по-своему.

— Ты установил? — спросила она, не зная, на кого из нас смотреть. — Что случилось? — добавила она на всякий случай, делая все возможное, чтобы не задерживаться взглядом на Дэрике слишком долго.

— Не спрашивай. — Он снова обхватил голову руками. Но потом сказал: — Да, установил.

Я промолчал. Аргентайн как-то смягчилась — от облегчения и от неуверенности в себе.

— Это хорошо, — сказала она совершенно искренне и, помолчав, с глубоко спрятанной внутри болью добавила: — Вы остаетесь… на шоу?

— Ты хочешь, чтобы и я остался? — спросил Дэрик, шагнув к Аргентайн. Его пронзило побуждение коснуться ее мыслью и делать с ней то, что всегда вызывало в ней желание быть с ним вечно… Я дотронулся до его мозга — осторожно, только чтобы напомнить о своем присутствии; и чтобы остановить его.

Аргентайн перевела взгляд с Дэрика на меня.

— Мне нужен переходник.

Дэрик отдал ей коробку, и Аргентайн вышла. Ее тело и мозг сжались, точно сведенные судорогой. Дэрик стоял не двигаясь и смотрел на меня.

— Я собираюсь пойти выпить, — сказал он неестественным тоном. — (И остаться на шоу), — добавил он, зная, что я могу прочесть это решение, и не сомневаясь, что я так и сделаю. — Ты идешь? — бросил он мне вызов.

— Нет.

Дэрик вспомнил о том, что он сделал со мной той ночью и что через две ночи со мной сделает Страйгер, и лицо его вспыхнуло.

— Увидимся в аду, — сказал он и ушел.

Я сел, стараясь мысленно не последовать за ним. Но не мог удержаться, потому что Дэрик думал обо мне — как совокупляюсь с его мачехой, думал о том, понравилось ли ей это, и надеялся, что Харон задает себе тот же самый вопрос. А еще он думал об Аргентайн, о ее обнаженном теле…

Я прервал контакт, ненавидя его, ненавидя себя. Но образы обнаженной плоти не уходили из мозга. Аргентайн… Ласуль… Я думал о том, где Ласуль сейчас, когда она так недосягаема для меня, вспоминал нежную свежесть ее тела. И эти мучительные воспоминания заполнили мою плоть болью. Думала ли Ласуль обо мне, ненавидела ли? И если да, то сильно ли?

— Проклятье, — сказал я в пустоту.

Пургаторий закрылся, и последним ушел Дэрик. Чтобы быть уверенным, что он не вернется и не передумает, я следил, как он уходит, — этим я его еще мог помучить.

Аргентайн с томительной болью, спрятанной где-то глубоко внутри, тоже смотрела, как он уходит. На поверхностный взгляд мистерия сегодня удалась, но внутри ее была лишь пустота. Мысли Аргентайн все время уносились куда-то далеко, а тело казалось ей свинцовым. Она ушла за кулисы вместе с музыкантами, обняв двоих из них, хороня свою тоску под щитом симба. Спустя какое-то время из задней комнаты донеслись звуки музыки — бесцельной, расслабленной, безвольной.

Я, сам не зная зачем, пошел за ними. Когда я вошел в комнату, музыканты спокойно восприняли мое появление, привыкнув к моему существованию здесь. И только одна Аргентайн почувствовала возмущение.

— Я подумал, может быть, мне надо попрактиковаться. — Я дотронулся до нейроподключателя на шее. — Как ты и говорила.

Моему мозгу не хотелось думать и чувствовать, но работа в симбе все же была лучше заполнявшей меня пустоты.

Несколько музыкантов пробормотали согласие; их любопытство тянулось ко мне. Они устали с ночи, но накал мистерии еще не спал, к тому же долгое время никто — даже случайно — не подсоединялся к ним, не вступал с ними в диалог. Аргентайн неопределенно пожала плечами. Я чувствовал, как в ней зашевелилось, почти помимо ее воли, предвкушение действа.

Я подключил в цепь свое звено. В моем мозгу развернулись, распустились двумерные образы их искусственного дара. Некоторое время я лишь слушал и наблюдал, прислонясь к стене, как Аргентайн сплетает отдельные цвета звуков в песню света, посылая, как в воронку, свое несчастье на поиски того, чего она сама никогда не видела. Но чем сильнее я ощущал меняющееся течение образов вокруг музыкантов, тем глубже просачивалось оно в мою кровь, возбуждая во мне голодное желание вновь вплестись в узор, и не просто какой-нибудь тупиковой ветвью.

— Давай, — нетерпеливо подгоняла меня Аргентайн. — Чувствуй что-нибудь.

Я осторожно вплыл в танец, стараясь не споткнуться и не разрушить его сердце, концентрируясь на фигурах, вливающих в меня наслаждение, зависть, страсть, пробуя поймать в фокус физические ощущения, рождаемые во мне эмоциями. Целое море раздражителей внутри и снаружи моей головы замерцало, когда музыканты ответили на входной сигнал, которого они никогда не пробовали. Их замешательство вскоре стихло, им понравилось. Аргентайн тоже понравилось.

Я принял эхо-сигнал и выпустил его обратно, на этот раз процеживая его так, чтобы обратная связь оставалась под контролем. Я хотел подарить им особое измерение — часть себя в ответ на то, что давали мне они. И, кружа вокруг узора их энергии, я нашел то, что происходило только внутри Аргентайн: часть видения, наполняющего ее, когда она правила симбом, видения, более реального для нее, чем реальность, и все же невидимого музыкантам, потому что оно было слишком неуловимым, непостижимым, чтобы можно было выразить его через грубоватую сенсорную сеть симба. Я чувствовал боль ее отчаяния — отчаяния, потому что акт творения никогда не будет полным.

Я бережно подхватил хрупкий фантом, что парил в ее мыслях, и своим Даром облек его в форму. Потом я выпустил его на свободу — в узор и почувствовал, как упругая волна наслаждения Аргентайн, точно солнечные лучи, согрела меня, когда виденье внезапно стало совершенным, обретя плоть. Лицо Аргентайн оживилось изумлением. И вдруг я почувствовал себя единым целым и частью еще чего-то большего — впервые за долгое время, такое долгое, что и вспоминать-то не хотелось.

Это не было похоже на соединение, поскольку это соединение не было похоже ни на что. Обмен мыслями, со-участие отличались от тех, которые я когда-либо знал, они принадлежали человеческой половине меня. Только человеческой. Трудно было не распускать концентрацию в середине такого плотного входящего потока, но бытие в нем стоило затраченных усилий. И чем дольше мы играли, тем легче шла игра. И наконец, мне стало так хорошо, как никогда в жизни. И показалось, что раньше я был безумцем.

Но потом какая-то мерзкая заброшенная часть моего мозга вспомнила, зачем я ношу нелегальный переходник и для чего я здесь на самом деле. И наслаждение зачахло, как чахнет цветок, чьи соки высосали паразиты. Я перекрыл свой канал доступа, и линии контакта истончились и погасли.