— Не понимаю, — говорила Софья, — как можно пройти по этому лабиринту в темноте. Генри, сделай для меня одну вещь: сними эти гардины, распахни окна и впусти свет и воздух.

— Боюсь, без лома тут не обойтись. Англичане считают, что свежий воздух вреден для легких.

Весь май держалась прекрасная погода: теплое солнце, прозрачный, искрящийся воздух. Завтрак Софье подавала в постель кухарка, доставшаяся им вместе с домом, и завтрак был плотный, английский: овсянка, яйца, ветчина, гренки, повидло и чай.

— Генри, куда мне столько?! Я утром пью только чашку кофе.

— А ты вообрази себя англичанкой. Прибавить немного в бедрах тебе не мешает, будет на что посмотреть.

Как ни странно, каждое утро она съедала весь этот завтрак. От болезни, подкосившей ее в Афинах, не осталось и следа. Забот у нее здесь не было никаких: кухарка покупала провизию, обсуждала с Генри меню. После завтрака Софья надевала халат, домашние туфли и садилась за письменный стол, который Генри распорядился поставить в углу между южным и восточным окнами библиотеки. Она работала несколько часов подряд, пока было солнце, записывая мысли для первого наброска своей речи.

Это было счастливое время. Генри готовил еще три лекции: для клуба «Атенеум», для Королевского археологического института и для Королевского исторического общества. Поскольку августейшие особы были, как правило, членами сразу нескольких обществ, он тщательно следил за тем, чтобы не повторяться. Ясно, приходилось попотеть за столом. Работали, они с восьми утра до одиннадцати, что говорится, плечом к плечу, Софье очень нравились эти творческие турниры. Потом ехали к кому-нибудь, обедали дома или в саду: Генри, наезжая в Лондон, завел себе немало друзей. Прислушиваясь, Софья постепенно настраивалась на английскую речь.

— Когда ты напишешь окончательный вариант своего выступления, — сказал как-то Генри, — я попрошу Филипа Смита отрепетировать его с тобой, чтобы ты говорила без акцента.

Заседание было назначено на 8 июня. Генри. Макс Мюллер, Филип Смит и сама Софья были к этому времени довольны и речью и произношением. Экипаж доставил их на Нью-Берлингтон, 16, в пять минут шестого, как и было условлено. В сопровождении официальных лиц Софья поднялась по широкой лестнице и была встречена президентом Института лордом Талботом де Малахидом и Уильямом Гладстоном. который уже не был премьер-министром, но по-прежнему оставался лидером либеральной партии в парламенте. Они проводили ее к трибуне.

С ее появлением все стихло. Собравшиеся в этом огромном зале просто растерялись, увидев, как она молода — ей было всего двадцать пять лет, — как по-гречески прекрасна. Лорд Тал бот тепло и непринужденно представил ее публике. В зале было много женщин, в красивых туалетах, искусно причесанных. Софья тоже не ударила в грязь лицом: Генри возил ее к самому модному лондонскому портному, и тот сшил ей длинное свободное платье из набивного шелка и в тон к нему шляпку. Из украшений на ней были только обручальное кольцо и коралловое ожерелье, которое Генри подарил ей в дни их первого знакомства в Колоне. Глядя на обращенные к ней лица, выражавшие почтительное внимание — очень немногие женщины выступали до нее с этой кафедры, да и не было такого на памяти присутствующих, — Софья вдруг почувствовала себя совсем легко. Восемь лет ее супружеской жизни — это долгий, кремнистый путь, но вот она достигла вершины — и можно оглянуться и порадоваться пройденному.

Лорд Талбот поднес ей букет, подобранный в цвета греческого национального флага. Софья узнала в первом ряду Чарльза Ньютона, доктора Иеронимуса Мириантеуса, архимандрита греческого землячества Иоанниса Геннадиуса. греческого посланника в Лондоне, знаменитого тем, что он тратил почти все свое жалованье на букинистов, собирая книги по истории Греции и Турции; несколько новообретенных знакомых; были герцог Аргайльский. лорд Хаутон, Роберт Браунинг, издатель Джон Мэррей. И пришло много профессоров из Оксфорда и Кембриджа.

Негромкие аплодисменты, во время которых Софья осваивалась на кафедре, смолкли. Софья уверенно начала свою лекцию. Макс Мюллер мудро поступил, сохранив в английском тексте несколько ярких, чисто греческих оборотов речи. Филип Смит научил ее верно произносить каждый слог, но совсем снять греческий акцент он конечно, не мог. и это сообщало ее речи пленительное очарование.

Она начала с похвального слова своему народу:

— В то время, когда весь мир еще был объят глубокой тьмой, мои предки, древние греки, достигли в искусствах и науке совершенства, до сих пор непревзойденного. Наши политические институты, наши государственные мужи, ораторы и философы, наши поэты во все века вызывали удивление и восхищение человечества…

Софья коснулась древнегреческой истории, от Агамемнона, Ахилла, Одиссея перешла к Периклу, Солону, Платону. Затем стала рассказывать о раскопках:

— Александр Великий спал с томиком Гомера под подушкой. Любовь к Гомеру вознаградила нас с доктором Шлиманом открытием Трои, Павсанию мы обязаны открытием в Микенах пяти царских могил, полных сокровищ. Мое участие в раскопках было весьма скромным. В Микенах рядом со Львиными воротами я раскопала большую гробницу… Хотя в ней сокровищ не оказалось, ее открытие представляет определенную ценность для науки: в ней найдено много интересной керамики, которая воскрешает седую древность, когда эта гробница была замурована.

Она рассказывала, как были отрыты царские могилы в Микенах, где нетронутыми лежали сказочные сокровища. Аудитория сидела как завороженная. Генри распирало от радостного волнения и гордости. Он чувствовал себя Пигмалионом: женился на семнадцатилетней гимназистке, выучил ее, образовал, сделал известной на весь мир.

Окончив свой волнующий рассказ, Софья поблагодарила Англию за ее щедрую помощь Греции, без которой Греция не смогла бы добиться независимости от Турции, и призвала англичанок «учить своих детей певучему языку моих предков, дабы они могли в подлиннике читать Гомера и других наших бессмертных классиков».

Подняв голову от бумаги, Софья устремила в зал свои огромные черные глаза.

— В заключение хочу поблагодарить вас за снисходительность, с которой вы слушали почитательницу Гомера.

Ей аплодировали стоя. Вечером в честь Шлиманов лорд-мэр дал банкет, на котором присутствовали представители всех десяти ученых и литературных обществ, перед которыми Генри выступил с лекциями. И уже до самого их отъезда из Лондона в конце июня знаменитые фамилии приглашали их наперебой, устраивая в их честь обеды, ужины, приемы в саду. Софья не уставала радоваться этому сплошному празднику.

— Ничего удивительного, что ты в восторге от всего этого, — сказал ей Генри после бала в их честь у лорда Эктона. — Тебя любят, с тобой носятся, тебе потакают, тобой восхищаются.

— А что, это очень приятно, — ответила Софья, поворачиваясь спиной, чтобы он расстегнул крючки на ее бальном платье. — Почему в Афинах нам не перепадало ничего похожего? Почему здесь нас признают, а дома мы встречаем только презрение и недоверие?

— Не могу не признаться тебе, что моя любовь к Англии и англичанам, а особенно к Лондону и лондонцам, с каждым часом становится все сильнее. Господин Иоаннис Геннадиус мечтает заполучить нас сюда на постоянное жительство. Он полагает, что наша любовь к древней и современной Греции может сослужить прекрасную службу вашей родине…