до сих пор недостаточно исследованным, солдат побудили жажда мщения, попустительство командиров, закрывавших глаза на поведение младших по званию, и репортажи о зверствах, которыми изобиловала печать.

Пресса, сознававшая свою влиятельность, начала предупреждать бойцов, чтобы они вели себя с достоинством и соблюдали дисциплину, почти сразу же после того, как солдаты пересекли советскую границу. В статье, опубликованной на страницах «Красной звезды», подчеркивалось: «Нельзя представить себе дела таким образом, что если, скажем, фашистские двуногие звери позволяли себе публично насиловать наших женщин или занимались мародерством, то и мы в отместку им должны делать то же самое. <…> Наша месть – не слепа, наш гнев не безрассуден»[1247]. Однако предостережения бледнели рядом со все новыми и новыми сообщениями о совершенных немцами зверствах. В середине апреля в «Красной звезде» вышла статья Эренбурга «Хватит!», где говорилось об убийстве «миллионов невинных евреев». Дрожа от гнева, Эренбург писал: «Я стараюсь сдержать себя, я стараюсь говорить как можно тише, как можно строже, но у меня нет слов. Нет у меня слов, чтобы еще раз напомнить миру о том, что сделали немцы с моей землей. Может быть, лучше повторить одни названия: Бабий Яр, Тростянец, Керчь, Понары, Бельжец» – все эти названия вскоре стали синонимами массового уничтожения советских военнопленных, евреев и других мирных жителей. Эренбург обрушился и на Запад, заявив, что хотел бы знать, почему немцы «держатся с американцами как некая нейтральная держава». Почему Германия обращается к западным союзникам, прося разрешить ей сохранить угнанных на работу людей для весеннего посева или помочь поймать бежавших из концлагерей советских военнопленных? И почему немцы так упорно сражаются против Красной армии, множа ненужные жертвы? Обращаясь к солдатам, пересекшим границу Германии, Эренбург восклицал: «Горе нашей Родины, горе всех сирот, наше горе – ты с нами в эти дни побед, ты раздуваешь огонь непримиримости, ты будишь совесть спящих, ты кидаешь тень, тень изуродованной березы, тень виселицы, тень плачущей матери на весну мира»[1248].

Через три дня, 14 апреля, Александров попросил перестать педалировать в печати призывы к «отмщению» немцам. В резкой отповеди, озаглавленной «Товарищ Эренбург упрощает», он наметил новый курс: не надо отождествлять немцев с нацистами. Вернувшись к классовому подходу, забытому под влиянием потока свидетельств о проявленной фашистами жестокости, Александров (цитируя Сталина) объяснил, что «было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом, с германским государством». Критикуя союзников СССР, Эренбург только играл на руку немцам. Немецкие лидеры стремились посеять распри, перекинув свои подразделения на Восточный фронт и обратившись к США за помощью[1249]. Александров положил конец «пропаганде мести». Журналистам запретили обвинять немцев в зверствах нацистов или высказывать предположение, что от эксплуатации оккупированных территорий выиграли все немцы. Советская пропаганда вновь вернулась к классовому подходу, которому следовала на протяжении 1942 года, – в надежде, что Германия вскоре построит новое государство, основанное на немногочисленных уцелевших антифашистских движениях.

* * *

За годы войны менялась как риторика государства, так и массовые настроения. Отчасти они развивались параллельно, влияя друг на друга. Поначалу, когда вторжение и стремительное наступление германской армии повергли население в ужас, государство сообщало о ситуации на фронте сдержанно и туманно. Оно колебалось, не зная, как рассказывать об отступлениях, и умолчания породили недоверие. Немолодые ветераны Гражданской войны задавали проницательные вопросы о тактике, подготовке и отступлении, показывая, что они внимательно следят за фронтовыми сводками и читают между строк. Летом 1942 года Александров отреагировал на отчеты партийных инструкторов, попросив более реалистично изображать силы вермахта и советские потери. Беспощадно откровенную речь «Ни шагу назад» Сталин произнес в ответ не только на продолжающиеся потери, но и на массовый запрос на более честную информацию. Более мрачный пример – реакция Александрова на растущий интерес населения к западной демократии и культуре. В ней уже различимы уродливые предвестники послевоенной «борьбы с космополитизмом» и антисемитской кампании.

Со временем пропаганда приобретала более личный и эмоциональный характер, целенаправленно укрепляя связи между солдатами, рабочими и крестьянами. На радио придумали способ поддерживать общение между солдатами и их семьями. С 1942 года, когда обнаружились совершенные немцами зверства, в репортажах зазвучала новая, гневная интонация. «Пропаганда мести», опиравшаяся на рассказы очевидцев – солдат, военных корреспондентов и выживших, – переводила ярость и отчаяние в русло помощи фронту. Страшные вести с освобожденных территорий приходили параллельно с развертыванием более абстрактной кампании по политическому просвещению, в ходе которой государство объясняло суть фашистской идеологии. В начале весны 1945 года, когда стало известно о лагерях смерти, звучащий в репортажах ужас стремительно нарастал. Но когда Красная армия наконец вошла в Германию, пропаганда опять изменила курс: партийное руководство попыталось умерить ярость советских солдат и заговорило о перспективе нового германского государства.

Менялся не только смысл заявлений государства, но также массовые настроения и восприятие происходящего: шок, вызванный вторжением, и энтузиазм, побуждавший людей идти на фронт добровольцами, уступили место растущему страху перед поражением, затем гневу, вызванному разрушениями, которые оставили немцы, и наконец – все большей гордости за Красную армию. Рабочие, трудившиеся крайне напряженно и отдававшие все силы ради помощи фронту, стремились не пренебрегать социалистическими принципами, а строже соблюдать их. Они неоднократно выражали недовольство разницей между чиновниками и рядовыми гражданами. Если они и боролись за защиту какой-либо экономической системы, то только за более последовательное применение социалистического принципа равенства.

Пропаганда действовала особенно эффективно, когда ориентировалась на истории обычных людей и встраивала эти истории в целостный политический нарратив о фашизме. Ее наиболее удачные образцы достигли цели. Лозунги, например «Единый и нераздельный боевой лагерь» и «Фронт и тыл едины», емко отражали происходившее в прифронтовых и подвергавшихся бомбежкам городах, вместе с тем отдавая должное рабочим и их роли в обороне. Развернутые в 1942 году кампании по повышению производительности, тесно связанные с обещанием Сталина обеспечить Красную армию техникой, необходимой ей под Сталинградом, встретили широкую поддержку населения. Многие агитационные кампании, включая те, что касались обучения других, торжественных обещаний повысить производительность и экспериментов с непрерывным производством, исходили от самих рабочих. Не менее эффективной оказалась и «пропаганда мести». Но когда действия государства расходились с тем, что люди знали и чувствовали, такого успеха добиться не удавалось. Например, до прозвучавшего в июле 1942 года приказа Сталина «Ни шагу назад» государство не реагировало на запрос рядовых граждан на правдивую информацию о происходящем. А риторика общей жертвы давала обратные результаты, когда местные чиновники старались извлечь личную выгоду из своего положения.

Реакцию советских граждан нельзя назвать однородной. Их отношение к войне менялось и зависело от классовой