да перестань ты, Зинка! — перебила Люба. — Верующий — неверующий! Нету человека — вот и все!

- Хороший был мужик... — гудел голос Степана Егорыча. — Если б не эта гадюка... Ладно, наливай, Егор, помянем еще разок.

И раздалось позвякивание бутылки о стаканы или рюмки, черт их разберет, подумал Игорь Васильевич, а за гадюку ты ответишь, рвань. Он рывком пересек открытый проем двери в кухню, пробежал на цыпочках до входной двери, что было весьма нелегко с тяжелым аккордеоном в руке, открыл дверь и выбежал на лестничную площадку, захлопнул дверь и почти бегом стал спускаться по лестнице. Боже мой, думал он на бегу, в собственном доме приходится прятаться, до чего дожил.

Только на улице он отдышался и уже не спеша пошел привычной дорогой в ресторан, где ему предстояло целый вечер играть, улыбаться, принимать деньги и снова играть на заказ в духоте, глядя на пьяные физиономии, наблюдать, как они пьют, шутят, орут, спорят и иногда дерутся. Но все же они танцуют и слушают песни, которые им поет Нелли Сереброва. Бог мой, как он устал от всего этого, как хотелось бы отдохнуть, уехать куда-нибудь с Ниной... Стоп, с какой Ниной? Она же на развод подала. Господи, какая идиотка! Наверняка ее подбили на это соседи. Степан Егорыч, или Любка, или Полина — каждый из них способен на самую низкую мерзость — плебеи и негодяи, пролетариат, твою мать... Интересно все же, почему застрелился этот чертов бухгалтер? Точно, это связано с врачом и его романом. Наверное, на следствии такое открылось, что этому субчику ничего другого не оставалось, как пустить себе пулю в лоб. Так-так... Еще и Степан Егорыч получит по заслугам, каждому воздастся, будьте уверены. Но все же интересно, что же такого мог рассказать на следствии Сергей Андреич? Ишь ты! Врач участковый, знаем мы этих врачей... вождей партии и государства травили, глазом не моргнули, сволочь пархатая... этот хоть и русский, а недалеко ушел от жидовни. Еще поинтересоваться надо, какой он русский. Нинка в паспорте тоже русская, а на самом деле... А ведь он выправил ей паспорт на русскую в Алма-Ате, хоть бы за это спасибо сказала.

Неужели она действительно подала на развод? Была корова коровой, а вот на тебе — решилась! Нет, определенно ее настроили и подговорили... Игорь Васильевич и не заметил, как дошел до ресторана. С угла переулка, выходившего на набережную, в зимней темноте были далеко видны ярко освещенные окна, застекленная дверь с табличкой «мест нет» и красные светящиеся буквы: «БАЛЧУГ». «Балчуг» — по-татарски означает «грязь», подумал Игорь Васильевич, действительно, грязь там и больше ничего…

Борька немного посидел со всеми жильцами, помянул Семена Григорьевича и отправился в Марьину рощу.

Пока он ехал в троллейбусе, а потом топал пешком, у него созрел четкий план, как отвести от Степана Егорыча беду. О том, что над ним может нависнуть беда, Борька не думал, он руководствовался формулой, которую ему подсказал один интеллигентный зэк, сидевший по пятьдесят восьмой статье: «Пусть будет, как будет, ведь как-нибудь да будет, ведь никогда же не было, чтобы никак не было». Когда он вспоминал этого зэка, худющего, длинного, как жердь, с глубоко сидящими глазами, над которыми выступал тяжелый лоб, то всякий раз поражался тому, что тот еще жив, — ведь сидел он аж с двадцать девятого года. Самая живучая на земле тварь — человек, не раз думал Борька, глядя на этого зэка. Так вот, пусть будет, как будет…

Денис Петрович, как уговаривались, почему-то на встречу не приехал, а Ишимбай пришел. Настя встретила Борьку сдержанно, но по тому, как у нее радостно засветились глаза, он понял, что она ждала его. И холодное, злое сердце Борьки обдало теплом. Ишь ты, ждала…

Ишимбай уже выпил, и узкие, как лезвия ножей, глаза его довольно блестели, щекастая, с размытыми скулами, как луна, физиономия лоснилась.

- Здорово, татарин, — усмехнулся Борька, пожимая широченную, как лопата, руку Ишимбая.

- Здорово, русак, — ухмыльнулся тот, открывая ровный ряд белоснежных зубов с золотой фиксой.

- Как пьется-то? — Борька разделся, повесил пальто на вешалку, шарф, кепку и присел за стол.

- Замечательно, — снова ухмыльнулся Ишимбай. — Нам, татарам, что пить, что воевать. Пить лучше — пыли меньше.

И оба рассмеялись. Ишимбай налил во второй стакан, и они выпили, закусили колбасой с яичницей, закурили. Настя за столом не сидела, ушла в другую комнату.

- Насть, ты че там делаешь? — громко спросил Борька.

- Носки вяжет, — ухмыльнулся Ишимбай. —

А Дениса Петровича нет.

- Придет, никуда не денется. Не сегодня, так завтра... Мы и без Дениса Петровича кое-что провернуть можем, а, Ишимбай?

- Скажи — что, тогда отвечу, — дымя папиросой, ответил Ишимбай.

И Борька неторопливо рассказал Ишимбаю про Игоря Васильевича, про то, какая он сука, написал донос на соседа-врача, и того взяли, наверное, угрохают теперь по пятьдесят восьмой. При этих словах Ишимбай озабоченно и сочувствующе покачал головой.

А Борька рассказывал дальше — как застрелился другой сосед, Семен Григорьевич, хороший мужик, честный фраер, а другой сосед, Степан Егорыч, набил этой суке Игорю Васильевичу морду, и тогда тот сбегал в больницу, взял справку о побоях и написал заявление в ментовку, теперь Степану Егорычу светит двести шестая часть первая.

- Плевое дело, — хмыкнул Ишимбай. — От года до трех.

- Фронтовик, ты что! — вскинулся Борька и стал с жаром рассказывать, какой Степан Егорыч шикарный мужик, что у него два ордена Славы и к тому же нет одной ноги.

- Одной ноги нет? Плохо. Сидеть будет плохо, — покачал головой Ишимбай. — В лагере с одной ногой — совсем плохо.

Борька стал растолковывать Ишимбаю,-что никак нельзя допустить, чтобы Степан Егорыч сел, у него, Борьки, есть железный план, как выручить Степана Егорыча, а заодно получить кусков двадцать, никак не меньше. Щелки глаз Ишимбая чуть расширились, в них загорелся интерес, он вынул папиросу изо рта и спросил:

- Как?

И тогда Борька рассказал, кем и где работает Игорь Васильевич, что у него дома наверняка припрятан мешок фанеры, и если взять его за жабры, когда он возвращается домой со своим паршивым аккордеоном, и немножко приткнуть пером, пообещав, что если он, сука, не заберет свое заявление из милиции и не выло жит двадцать кусков — ему хана, получит перо в бок, и никакие менты его не спасут.