во власти реформистской миссии, то после этого он полностью посвятил себя поиску преемника.

378

Ельцин утверждает, что видел в Черномырдине «тяжеловеса», способного найти компромиссы, которые стабилизируют ситуацию [Ельцин 2000: 176, 181]. Он также утверждал, что для продвижения вперед необходимо молодое поколение; этим он объясняет роспуск кабинета министров в марте 1998 года и его замену новой командой молодых реформаторов во главе с 36-летним Кириенко (Комсомольская правда. 1998. 1 апр.). Когда эта обновленная стратегия «прорыва» привела, напротив, к обвалу рубля в августе 1998 года, Ельцин попытался вернуться к упору на социальную стабильность. Назначение им для этой цели Черномырдина перекликается с тем, что написано в его мемуарах 1994 года [Ельцин 1994: 131–133, 161, 173, 174, 205–206, 227–229], где он хвалит молодые кадры за их вклад в дело преобразования, в то время как «опытные» кадры – за их вклад в достижение консолидированных целей – эффективности и поддержания социальной стабильности.

379

Обращение Примакова к широкому кругу оппозиционных сил и сил истеблишмента можно понять, прочитав его воспоминания [Примаков 1999].

380

Переписка по Проекту Послания Президента Российской Федерации Федеральному Собранию Российской Федерации от 30 марта 1999 года. URL: https://yeltsin.ru/archive/paperwork/101579/ (дата обращения: 21.04.2021).

381

Косвенное подтверждение тезиса о том, что после августа 1999 года Ельцин стремился в первую очередь совместить экономическую стабилизацию с личной политической защитой, можно найти в [Ельцин 2000], где он говорит, что Примаков был готов пойти на негласный союз со злодеями для достижения власти и уничтожения президентского правления [Ельцин 2000: 202–205, 211–213, 218, 268], и где он аналогичным образом отзывается на действия мэра Лужкова [Ельцин 2000: 227, 229–231, 244, 290ff.].

382

РТВ показало их вдвоем в Кремле в среду, 22 декабря 1999 года, через три дня после думских выборов (Интерфакс. 1999. 22 дек.).

383

Более подробная аргументация приведена в [Reddaway, Glinski 2001, chs. 8–9].

384

О влиянии международных событий на поворотные точки в советской политике 1953–1966 годов см. [Richter 1994].

385

О различных утопических направлениях в марксистском и ленинском наследии см. [Hanson 1997].

386

Парламентские режимы не предполагают фиксированного срока полномочий, но премьер-министр может проиграть при переизбрании и все же надеяться на возвращение в политику позже, или продолжить успешную карьеру в частном секторе, или иным образом сохранить свой социальный статус. У свергнутого советского лидера не было таких возможностей, он исчезал из политической и публичной жизни и сталкивался с угрозой уголовного преследования. Это не было непреложным «законом» коммунистического режима, поскольку некоторые лидеры в Восточной Европе и Китае возвращались в политику. Но ни одному члену советского Политбюро в советское время это не удалось.

387

Отметим, например, что еще весной 1988 года, когда было опубликовано письмо Нины Андреевой с призывом к откату перестройки, критически настроенные московские интеллигенты ушли в кусты, ожидая репрессий со стороны КГБ. Они набрались смелости только после того, как Горбачев и его соратники протолкнули через Политбюро публикацию опровержения письма Андреевой [Taubman, Taubman 1989: 146–186; Urban et al. 1997: 90]. Более того, Урбан с соавторами в своем тщательном исследовании появления неформальных организаций и гласности в 1986–1988 годах делают вывод, что общественные силы не пользовались политической инициативой и не выступали против власти до выборов марта 1989 года: «До начала избирательного процесса неформальное движение в России оставалось маргинальным явлением <…> выборы возродили ослабевшее движение» [Urban et al. 1997: 121–122]. Митинг в Москве 22 марта 1989 года «стал поворотным моментом, когда политическое общество почувствовало себя достаточно сильным, чтобы открыто бросить вызов репрессивному партийному государству» [Urban etal. 1997: 135].

388

Западная литература о лидерстве Горбачева предлагает различные объяснения радикализации его программы. Браун, Хаф, Левек и Инглиш рассматривают этот поворот как выражение убеждений Горбачева и как результат накопленной им политической власти, хотя не исключают наличия в программе амбициозности, широты и утопизма вне ее конкретного содержания.

Следовательно, они не ищут альтернативных причинно-следственных факторов для объяснения соотношения формы программы и ее содержания [Brown 1996; Hough 1997; Levesque 1997; English 2000]. Михеев, Волкогонов и Малия также изображают Горбачева как добившегося исключительной власти к 1987 году; они тоже рассматривают отказ от «ускорения» как выбор, продиктованный главным образом разочарованием Горбачева в результатах этой программы. Но их описание всеобъемлющей программы Горбачева больше подчеркивает ее ограниченность, чем масштаб ее радикализма. Однако все эти работы объединяет акцент на личности и убеждениях Горбачева как непосредственных детерминантах изменения курса [Mikheyev 1992; Volkogonov 1998; Malia 1994]. Д’Агостино, напротив, в своем ярком и оригинальном исследовании видит в идеях важные факторы для политической культуры советской элиты, но рассматривает их исключительно как инструменты борьбы за власть [D’Agostino 1998]. Они эффективны как инструменты, потому что находят отклик в политической культуре, но используются исключительно по причинам, обусловленным политической властью. Таким образом, Д’Агостино рассматривает радикализацию как часть исторической модели: Сталин, Хрущев и Горбачев «ринулись вперед», столкнувшись с политическим вызовом. Следовательно, он рассматривает политические вызовы, брошенные Горбачеву в 1987 году прежде всего членом Политбюро Лигачевым, как стимул для генерального секретаря радикализировать свою программу, чтобы вывести своих оппонентов из равновесия и не дать им ограничить его власть. Хотя это имеет сходство с моей концепцией, которая также уделяет серьезное внимание роли идей в политической культуре и рассматривает способность лидера перехватывать и поддерживать политическую инициативу как решающую для построения власти и поддержания авторитета, это сходство лишь поверхностно. Д’Агостино утверждает, что советский лидер должен избегать ограничений коллективного руководства, но не объясняет, почему он должен это делать; он нигде не заявляет, что альтернативу следует отвергнуть, и не объясняет, почему Брежнев занял гораздо более умеренную позицию, чем Сталин, Хрущев или Горбачев.

Д’Агостино рассматривает власть как главную цель, а «принцип» – как одноразовый инструмент в борьбе за власть. Он пишет, например, что ни Горбачев, ни Ельцин «не занимали должности, ради которой были бы готовы стерпеть даже малейшую потерю политического влияния» [DAgostino 1998:295]. Учитывая крайне затруднительные обстоятельства, в которых два лидера должны были сделать трудный выбор (обстоятельства, о которых Д’Агостино говорит далее [D’Agostino 1998: 341–343]: Горбачев не имел плана, с помощью которого