хохотал, зажимая рот, и рассмеялся в голос, едва мы забрались в «восьмерку».

Двигатель, как назло, не запускался, стартер полоскал поршнями, искра не подхватывалась, проклятые V-коптеры опять откачали все электричество.

Ведущая сострадальщица подошла к нам, посмотрела на булькающего Романа.

— Истерика, — пояснил я. — Они были близки с детства…

— Да… — сострадальщица поправила черную косынку. — А вы на самом деле были учеником чучельника?

Роман всхлипнул.

— Так и есть, — сказал я. — Мы с Сеней были тогда… как братья. Потом все завертелось, завертелось. Отличный был парень…

Я вздохнул. А Роман икнул.

— Мы, наверное, поедем, — сказал я. — Моему другу нехорошо, он переволновался, ему сейчас лучше полежать.

— Да-да, правильно… Вот, возьмите.

Сострадалица протянула черный полиэтиленовый пакет.

— А что…

— Так полагается, — настойчиво сказала женщина. — Помяните его, вы же друзья.

Я взял пакет. Женщина пошагала к могиле. Я еще раз повернул ключ зажигания, «восьмерка» завелась. Быстренько развернулись и поехали прочь.

Молчали до асфальта: и Роману, и мне было не очень приятно от случившегося. К тому же я думал про то, где хоронят Хазина.

Когда начался асфальт, я пристроился у обочины, двигатель глушить не стал.

— Неприлично получилось, — сказал Роман, вытирая слезу. — У людей похороны, а ты про какую-то Июньку…

— Я же не знал… А потом, этот мужик про буратино даже хуже выдал, а он Семену родственник… Да ладно, Роман, будет людям о чем на поминках поговорить.

— Не думал, что так бывает, — сказал Роман.

— А я предупреждал — на свадьбах и похоронах реальность особенно уязвима. Свадьбы, похороны и магазин на диване…

Я достал телефон.

— Семен Лукин, судя по всему, прожил веселым человеком, — сказал я. — Думаю, он обрадовался бы таким похоронам, здоровую иронию бытия еще никто не отменял.

— Возможно, ты прав, — сказал Роман. — Мой отец всю жизнь собирал казачьи песни, ну, настоящие, фолк-фолк. Так вот, на его похоронах приглашенный казачий хор исполнил «Когда мы были на войне». Все растрогались до слез.

— И что?

Я набрал Федора.

— «Когда мы были на войне» сочинил Давид Самойлов, — сказал Роман.

— Не сомневаюсь, что это он сделал назло, — сказал я.

Федор ответил, я обрисовал ему ситуацию. Федор перепугался, заикался и орал, захлебываясь от ярости.

— Идиоты! Эти идиоты из области отвезли его на старое кладбище! Ты представляешь?! Ты представляешь такое?!

Я вполне мог такое представить. Мы только что хоронили Семена Лукина в полной уверенности, что хороним Хазина, так что в том, что настоящего Хазина увезли по ошибке на другое кладбище, ничего необычного я не видел.

— У них там на навигаторе старое кладбище забито! — вопил Федор. — Скоты! Нет, ну какие скоты! Могли мне позвонить, так нет, лишь бы побыстрее все… Витя, мне не смешно! Это не смешно!

Но держаться сил не осталось, мы с Романом опять заржали.

Федор продолжал вопить:

— Они яму почти докопали, так им кто-то сказал… Сказал, что там радиация! И они удрали!

— С телом? — с надеждой спросил я.

— Нет! Нет! Они там все бросили…

Федор взвыл. Роман подавился и теперь кашлял.

— И тело?!

— И тело! И гроб! И венки! Все, суки, бросили и укатили! Я им, сволочам, такую жизнь устрою, они у меня кровью ссать будут…

Федор что-то разбил. Возможно, кубок лучшего подполковника района. Это привело его в дополнительное бешенство, наверное, минуты две Федор матерился и ломал, судя по звуку, подвернувшуюся мебель, потом наступила тишина. Роман с помощью мимики изобразил удар, но через мгновение Федор отозвался.

— Витя, выручай, — сказал он умоляюще. — Витя, я не могу…

— Мы тут одного уже закопали, — перебил я. — Теперь второго, что ли, закапывать?

— Этот настоящий! Витя, прошу тебя, Витя!

— Я не знаю…

— Поедем! — прошептал Роман. — Надо испить эту скорбную чашу, иначе я буду всю жизнь сожалеть! Я тоже хочу сказать пару слов на могиле Хазина, ты меня вдохновил! Старое кладбище далеко?

— Нет, — сказал я.

Мы поехали на старое кладбище.

По дороге Роман не разговаривал, видимо, репетировал свою речь. А я представлял, что будет, если мы сейчас приедем на старое кладбище, а там никаких похорон Хазина не происходит. Нет ни ямы, ни гроба, ни Хазина, о сострадальщиках чего уж говорить.

Я пытался припомнить, имеются ли в окрестностях еще какие-нибудь кладбища, кажется, возле Лесникова погост, но его забросили еще в моем детстве, и небольшое захоронение рядом с больницей, но там для своих. Наверное, кладбища шаговой доступности имелись возле всех поселений, однако вряд ли ими активно пользовались. Забавно получится, если Хазина сейчас хоронят возле Крынок. Или возле Кужбала, или последним прибежищем ему станет колючая чужбина Завражья, пустынь Антропова, суходол Коммунара.

— Что значит шаговой доступности? — спросил Роман.

— Не понял?

— Ну, ты говорил о шаговой доступности.

Говорю вслух. Мозг, лишенный живительного хлорофилла, играет с носителем неожиданные шутки. Надо купить хотя бы чуку. Или витаминный салат из ламинарии. Морковь погрызть. Ореховое ассорти. Рыбий жир.

— А, это… Я проводил симпозиум урбанистов, узнал много нового про современную жизнь. Шаговая доступность — один из основных трендов. Все должно быть в шаговой доступности — магазины, спортивные сооружения, поликлиники, духовные учреждения, кладбища. Максимальная децентрализация при одновременном общем тренде. Мы все иглы одной елки.

— Иглы елки… Витя, кажется, здесь поворот…

Но поворот мы проскочили. То есть поворота я не не заметил, съезд и дорога на старое кладбище заросли иван-чаем, впрочем, было видно, что через эти буйные заросли недавно проезжали — стебли были примяты.

— Проскочим? — спросил Роман. — Может, пешком?

Но мне пешком не хотелось ни при каких условиях, я свернул в кипрейные заросли. «Восьмерка» — машина проходимая, не пузотерка ни разу, засадить ее непросто, и мы не сели. Передний бампер давил стебли, в окна вваливался чайный запах и влетали дурные пчелы, кипрей сминался капотом и поднимался за кормой, хорошо бы свернуть. Взять вправо, сойти с дороги и дальше без направления пробираться через иван-чай, потеряться в нем, ехать, пока не кончится бензин, окончательно заблудиться, остаться в тишине, в застывшем полуденном воздухе дождаться сумерек и звезд, отправиться к настоящему, к тайным ночным ручьям, что появляются только под звездами.

Сон. Все детство мне снилось, как я теряюсь в жарких июньских лугах. Пропадаю в высокой траве и брожу по заросшим клевером и зверобоем просторам, останавливаюсь над родниками, ищу тропы к реке. Небо скользит вокруг, не цепляется за деревья — подпрыгни чуть выше, и оно тебя унесет. Иногда получалось, я цеплялся за воздух и набирал высоту, и оттуда видел, что ничего, кроме лугов, нет, что там…

— Ну вот, — сказал Роман.