– Первым делом после инаугурации Избранник должен в корне изменить всю внешнюю политику, как мы излагали ему ее на последней встрече в Завидово. – Гречишников говорил жестко. – Никаких заигрываний с Китаем и Ираном! Ориентация только на Америку. Китай – потенциальный противник, рвется в Сибирь и на Дальний Восток. Его агентурная разведка заложила сеть в Якутии и в Уренгое. Только Америка может остановить экспансию Китая в Россию. Пустить американцев в Сибирь, отдать им месторождения никеля, меди, нефти. Если хотят, пусть контролируют ядерные объекты – нам не нужно два ядерных зонтика, достаточно американского. Пусть строят транссибирскую автостраду. Пусть роют туннель под Беринговым проливом. Пусть размещают вдоль границ Китая «першинги». Мы, если нужно, пойдем на экстерриториальность Сибири, встроим ее в великое общее пространство «Америка – Россия – Европа» и таким образом остановим «желтую опасность».

– Он как-то странно отнесся к твоей идее вступления России в НАТО. Что-то невнятное мямлил об интеграции с Беларусью и Украиной, – заметил Копейко.

– Дозреет. Еще раз проговорим в Сочи весь комплекс проблем. Интеграция с Беларусью и Украиной, но в недрах НАТО, – успокоил его Гречишников.

– Нам нужно подумать, как лучше поступить с Истуканом и с его плотоядной дочкой. Они много знают, многого боятся и со страху, если их прижать, могут начать говорить. – Копейко озабоченно перекладывал себе на тарелку сочный лепесток семги. – Может, их выслать куда-нибудь в Ниццу, с глаз долой, чтобы не путались под ногами?

– Здесь не будет большой проблемы, – успокоил Гречишников. – Истукан держится исключительно на восточных, сильно действующих препаратах, и их всегда можно заменить на обычные таблетки соды. Раз – и нету Истукана! Дочь хорошо обеспечена ценными бумагами и недвижимостью, а что касается спальной, то после Зарецкого Копейко ей покажется настоящим плейбоем! – Они дружно захохотали, и Копейко, подбоченясь, расправил несуществующие казацкие усы. Белосельцев чувствовал себя пустым и бездушным. Спутники его опьянели. Лица их раскраснелись. Вкусная еда и душистый коньяк сделали их веселыми простыми мужиками, которым хотелось рассказывать анекдоты, говорить скабрезности, петь застольные песни. Копейко, все еще похохатывая и подумывая о пышной груди и плотных бедрах Дочери, расстегнул на горле рубаху и, вздувая малиновые жилы, скосив ревущий рот, запел, перекрикивая жужжанье моторов:

И за бо-орт ее броса-ает в набежа-авшую волну…

Самолет пошел на снижение. Любезный стюард с улыбкой убирал остатки еды. Сквозь тучи возникли желтеющие леса, полная машин автострада. Самолет приземлялся на военном аэродроме Чкаловское.

У края взлетного поля их поджидал джип. Шофер принял из рук Гречишникова портфель, услужливо нес, что-то тихо докладывая на ходу. У зеркально-черной машины остановились, негромко совещались. Белосельцев, отойдя в сторону, смотрел на низкорослое, знакомое здание военного аэровокзала, на толкотню в накопителе, откуда сбитые в группы солдаты, иные в глухом похмелье, иные остервенелые и злые, но в большинстве сосредоточенные, молчаливые, торопливо двигались по бетонной полосе к самолету, улетавшему в Моздок. Мимо прошли бойцы спецназа в серо-черных камуфляжах, с чехлами, в которых отвисли длинноствольные автоматы. Протопали военные топографы, затаскивая в накопитель деревянные теодолиты. Сбитая стайка залихватских, находящихся под хмельком сержантов, дружно смолила и браво поплевывала. Среди серо-зеленых, пятнисто-коричневых, песочно-желтых облачений Белосельцев заметил небольшую группу молодых женщин в военном: в плотных юбках и френчах, в одинаковых беретах, с котомками, сумками, вещмешками. Одно лицо под темным, косо посаженным беретом показалось ему знакомым. Приблизился, всматриваясь, и в молодой женщине, строго одетой, стесненной в движениях, не привыкшей к своей военной форме, узнал Веронику, дочь Николая Николасвича. Изумленно шагнул к ней:

– Вы? Каким образом? Куда? Не узнаете меня?

Мгновение Вероника отчужденно на него смотрела, но потом, узнав, просветлела, радостно улыбнулась:

– Как же? Узнаю. Вы – Виктор Андреевич. С папой моим дружили.

– Где только не встречаемся! – Белосельцев осматривал ее лицо, похудевшее, без грима, без перламутрового сиянья.

Маленькие морщинки появились у губ и бровей. Волосы были коротко подстрижены, уложены под берет.

– Улетаю. В Чечню. Когда папу похоронила, места себе найти не могла. Винила себя в его смерти. Вместо того чтобы быть рядом с ним, лечить, заботиться, вы знаете, чем занималась. Хотела руки на себя наложить. А тут война началась. Пошла к знакомому военврачу, попросила похлопотать в военкомате. Меня и взяли санитаркой. Теперь буду мальчиков наших на войне спасать, раны им перевязывать. Грех свой замаливать.

Белосельцеву вдруг стало душно от слез. Еще недавно он был в полусне, усыплен злыми чарами, с изъятым сердцем, с извлеченной душой, с лопнувшим пропавшим пузырьком сокровенного света. И вдруг из каких-то глубин, из-под черного асфальта и пепла в нем пробился сочный росток жизни, всплыл крохотный огненный пузырек. Вероника возвратила ему живое слезное чувство, жаркое прозрение о жизни, где все они, вместе взятые, – смертные, любящие, заблудшие, ищущие спасения – двигались вековечными русскими дорогами – из Моздока в Грозный, из Смоленска в Варшаву, из Термеза в Кабул, по нескончаемым трактам нескончаемой войны.

Голос в громкоговорителе, металлический, склепанный из обрезков кровельного железа, произнес с дребезжанием:

«Пассажиры, вылетающие в Моздок, просьба пройти на посадку в накопитель номер четыре!.. Повторяю!..»

– Мне пора, – заторопилась Вероника, оглядываясь на уходящих подруг.

– Как же так? Не успел ни о чем вас спросить…

– Еще, бог даст, свидимся.

– Поцелую вас на прощанье. – Белосельцев обнял ее, поцеловал в открытый прохладный лоб и, чувствуя, что может сейчас разрыдаться, быстро пошел к машине.

Гречишников воззрился на него удивленно:

– Что с тобой, Виктор Андреевич? Соринка в глаз попала?

– Да, соринка. Из Моздока ветер принес.

Они уселись в джип, и машина промчала их по Щелковскому шоссе, а потом влилась в огромный желоб кольцевой дороги. Они летели среди ревущего потока, мимо бензоколонок, огненных рекламных щитов, пульсирующих табло. Высоковольтные мачты подпрыгивали в полях, как металлические журавли, в разрывах желтых лесов, белая, словно мираж, вставала Москва.

Гречишников объяснял Белосельцеву:

– Ты примешь участие в стратегическом совещании, на котором познакомишься с цветом «Суахили». Тебя все знают, некоторых знаешь ты, но ты не догадывался, что они, как и ты, – творцы единого Проекта. Здесь будут наши прежние товарищи по «конторе» и новые интеллектуалы разведки. Тут будут математики, антропологи, специалисты по психоанализу и «организационному оружию». Здесь будут журналисты, которых ты воспринимал как врагов. Будут политики, которых ты считал предателями. Все мнимо, все относительно, все плод конспирации «Суахили». В Сочи, в стороне от досужих глаз и московских холодных дождей, на закрытой даче мы будем перемежать мозговые атаки с купанием в теплом море, интеллектуальные разработки с музыкой легкого джаза. Обсудим новую фазу проекта. В этой новой фазе тебе, умудренному испытаниями и ошибками, наделенному огромным прошлым и настоящим опытом, надлежит возглавить аналитический центр «Суахили», который станет заниматься ситуационным анализом. Война и общественное сознание. Отставка Истукана и образ обновленного лидера. Коррупция в верхах и методики управления элитами. Это огромная задача, непомерная ответственность, твой долг перед «Суахили».