Сергей Гаврилович стоял горой за оппозицию. Но вопросов к нему не возникало: он вел себя открыто, честно вернулся в лагерь ЦК и поэтому может считаться «твердым» коммунистом. Начал обсуждение Сальковский: «Фадин во время дискуссии проявил много путаного и оказался политически безграмотным, но честно относился к вопросу, пришел в кружок в момент дискуссии, искренне заявив, что он в оппозиции. Но в какой оппозиции он был, ни мы, ни он не поняли. <…> Нельзя рассматривать поведение Фадина как злостное. Он поддается убеждению, но не авторитетом, а личной проработкой вопроса. Я считаю его вполне выдержанным».

«Из оппозиционеров Фадин был один из самых честных, – согласилась даже Шеметова. – Он прямо и честно говорил, не виляя, а… после долгой проработки вопроса окончательно порвал с оппозицией». «Нужно признать, – выражался в том же ключе Григорьев Федор Абрамович, – Фадин стойкий революционер», хоть «политически невыдержан». Нечего было удивляться: «Это характеризует его социальное положение как крестьянина и парикмахера. Он не закален на производственной работе». Григорьева смущало мелкобуржуазное происхождение Фадина, которое могло говорить о том, что он все-таки балласт партии.

Капустин был настроен еще более критично: «Фадин политически неграмотен, но не поддается влиянию кружка. До дискуссии на него много влияли, и он стал в оппозицию и ездил в Москву. Он поддакивал свердловцам – оппоз<иционер> долгое время, и только после XIII конференции отказался от оппозиции, а раньше защищал мнение Преображенского». «Он мне говорил: почему Зиновьеву и Бухарину можно соединяться, а Преображенскому с другими нельзя?» «Неграмотности политической у Фадина быть не может, – добавил Курдин, – он ставил вопросы серьезно, неправильно уклоняясь к статье Преображенского; не видел ошибок у Шляпникова, не видал их и в оппозиции. Только когда разбудили дискуссию… он понял ошибки оппозиции. Он выдержан, но имеет хвостик».

Стоило ли прислушиваться к Курдину? Ведь «у него лакейские, мещанские выходки». «Курдин мелкобуржуазен, – поясняли Бутин и Эренпрейс, – стремится освободить отца от налогов»; «Упрям как осел, деспотичен». Кипятков немного сбавил градус: «Курдин грубый человек, бурлак, но подхалимства у него нет». А Фадин постарался представить защитника как товарища по несчастью: «Курдин не может правильно поставить вопрос из‐за недостатка теоретической подготовки, каковой у нас у многих нет»[824].

Фадин обещал выправить свою линию, ведь он наконец «разобрался, что экономические вопросы, поставленные оппозицией, есть продолжение политических требований. <…> Я дискуссию до X съезда не пережил, тогда еще ничего не понимал и ни на какой стороне не был. Взгляды Шляпникова я разделял перед XI съездом, без дискуссии», верил, что «нужно увеличить рабочий состав» в партии. «В нашей дискуссии я стоял в оппозиции – ничего удивительного нет. Я в теоретических вопросах слаб. Я разобрался потому, что позднее стал читать всесторонне материал дискуссии, а раньше читал только оппозицию».

Член партии перед дискуссией должен был ознакомиться с материалами обеих сторон и лишь затем сделать выбор. Фадин же, несмотря на честность своей позиции, подошел к ее отстаиванию односторонне. Более того, не зная основных понятий разгоревшейся дискуссии, не понимая, что такое оппозиция, течение и фракция, сам того не зная, поддержал фракционеров, совершив большой партийный грех: «Я не видел, что [на самом деле] я требовал фракции. Я разобрался, что в Донбассе сторонники Шляпникова пишут „мы“ и „вы“, тогда я понял, что такое фракция. Утверждаю, что против таких положений я сразу же встал». (Фадин отсылал тут к отчету комиссии XI партсъезда о группе «рабочей оппозиции»: «Ряд фактов устанавливает с несомненностью, что нелегальная фракционная организация была сохранена и во главе ее стояли вдохновители и лидеры тт. Шляпников, Медведев и Коллонтай. Несмотря на то, что т. Шляпников являлся членом Центрального комитета, его выступления как на профессиональных съездах, так и на других партийных и беспартийных собраниях, носили характер противопоставления себя партии: „мы и они“[825].)

Затем последовал ответ Григорьеву. «Григорьев приписывает мою оппозиционность мелкобуржуазному крестьянскому воспитанию – я с крестьянством ничего не имел и не имею…. Если во мне есть отпечаток прошлой жизни, то он выражен в революционности, которую я приобрел в Красной Армии». Фадин утверждал, что его опыт в войне и революции целиком преобразовал его «я» и разорвал его связь с дореволюционным прошлым. «Меня воспитала не школа, а жизнь, и я подходил к вопросам с узкой организационной точки зрения. Если [что] подействовало на меня в плохую сторону, то университетская обстановка, где я попал в среду воспитанного более меня и в партийной и в общей грамоте. Я теперь начинаю изучать ленинизм и надеюсь, что все уклоны поправит Ленин»[826]. Ответчик считал себя жертвой манипуляций со стороны образованных классов. «Школа» в его речи была противопоставлена «жизни». Чистое революционное сознание Фадина было замутнено университетской обстановкой, но он знал, как исцелиться от недуга.

Разбор персоны Сальковского, организатора кружка, 16 марта расколол коллектив примерно пополам. Тут герменевтические таланты были задействованы вовсю, вопрос ставился не о действиях, а о намерениях, за ними стоявших. Вышеприведенный отчет, прочитанный Сальковским в первый день дискуссии, создал впечатление, что он поддерживает Троцкого[827]. Но когда ему стали задавать вопросы, он увиливал, критикуя одновременно и оппозицию, и ЦК – так, по крайней мере, считали недоброжелатели. «Прежде всего пусть Сальковский скажет, под какую рубрику бюро коллектива относит нашу резолюцию, а тогда у нас будет видно, о чем говорить», – иронизировал Фадин. Фадин имел все поводы недолюбливать Сальковского. Если он в своих глазах был твердым оппозиционером в период дискуссии, то Сальковского он считал примазавшимся: в один день тот делал оппозиционный доклад, а в другой – критиковал самостоятельно мыслящих.

Эренпрейс, возмутивший товарищей своей ностальгией по первым годам революции, решил выступить в поддержку своего коллеги. Несмотря на то что многие точку зрения Эренпрейса приравнивали к защите демократических порядков в партии, царивших до X съезда, сам он к началу чистки оппозиционером себя нисколько не считал. То же Эренпрейс мог сказать и о Сальковском: «К докладу по дискуссии готовились Сальковский и я. Но мы разделили доклад и готовились самостоятельно. Написанная мною резолюция была составлена в духе защиты линии ЦК. И тов. Сальковский мне говорит, что он целиком стоит на линии ЦК».

Указание на то, что демократия в партии может быть достигнута ростом сознательности, звучавшее в докладе Сальковского, отдельными товарищами было понято очень своеобразно. Капустин рассудил, что аппарат умышленно не повышает культуру партийной массы, чтобы сохранить за собой теплые местечки. Сам Сальковский, разумеется, был не согласен с таким прочтением: «Это огульно, умышленная клевета Капустина. Я же говорил, что низы отстали в