„исторический поворот“, а „поворот на историческом пути“». Вообще, Левит не был уверен, что университет – подходящее место для рассуждений о партстроительстве: «Наши трудности субъективного характера: мы сами подходим к вопросу не как люди, которые варятся в партийном котле. Нужно сознаться, что мы являемся не участниками партийной жизни, а наблюдателями таковой. Наш подход книжный – теоретический». «Левит, как видно, начал за здравие, кончил за упокой», – суммировал тон доклада Тейтельбаум[819].

«Линия Левита не всегда ясна, – заметил Аншон Владимир Францевич на чистке два месяца спустя. – Из его резолюции при партдискуссии нельзя было выяснить его точку зрения». Шипилькевич Иван Андреевич напомнил: «Коллектив всех принимавших участие в дискуссии подразделил на три группы: на принципиально выдержанных, колеблющихся и принципиально выдержанных оппозиционеров. Левит принадлежит к средней группе. Дискуссию Левит понимал по-книжному и многим советовал так понимать. У Левита отсутствует пролетарское чутье, для нащупывания почвы он пользуется книжкой и хорош работник по проторенному». «Недостаток Левита, – считал Пальцев, – выявился в дискуссии в смысле неясности представления определенной линии. <…> Он не показал настоящее лицо». Хуже того, он не решался высказаться даже сейчас. «Когда я приехал из отпуска спустя месяц после дискуссии, – заметил Яновский Исаак Семенович, – я имел суждение с Левитом, но не мог у него понять, чего он придерживается. Я бы сказал, что это определенная трусливость и невыдержанность». Балаков Федор Кириллович называл вещи своими именами: «По-моему, Левит в дискуссии занимал выжидательное положение. <…> У Левита была не инстинктивная выдержка, основанная на неясности, а он ожидал, чтобы не попасть в галошу, потому что не знал [на чем остановятся наверху]. Он выдержан по отношению к себе, но у него нет коммунистического ядра выдержанности». «Ошибки бывают двух родов, – продолжал эту критику Уфимцев Степан Павлович, – ошибаются за недостатком подготовки, не могущие понять, и ошибаются подготовленные и понимающие, но колеблющееся. У Левита буферность была в обеих дискуссиях». Степан Николаевич Цвебульник иронизировал: «Когда товарищи хотят выставить Левита как выдержанного, приходят к тому, что он не выдержан. Говорят, что выдержан, но только труслив. <…> Он вполне вопросы понимал, но провел туманную, неясную линию».

На подмогу пришел Бабайлов: «Практическая партийная работа у Левита солидная. Он себя выявлял и шел по определенной линии. <…> В дискуссии у Левита не было ошибки». «Мне кажется, что Яновский видит, что Левит старается лавировать, – добавил Селезнев Аркадий Владимирович. – Я этого не вижу. <…> В колебании у него была основа в жизненном опыте». «То, что Левит в раннем возрасте вступил в партию, будучи по социальному происхождению не рабочий, заставляет быть ко всему чутким, – суммировал защиту Осипов Александр Александрович. – Вот и получается некоторая неясность». Ни социальное происхождение, ни тем более политическая биография 23-летнего коммуниста не могли вызывать нареканий. Левит был сыном уехавшего в Аргентину 20 лет назад еврея, ставшего там колонистом. «Жил при матери, занимался набивкой папирос для заказчиков. <…> Поступил в подготовительный класс строительно-технического училища… и ушел за неимением средств. Работал приказчиком, потом сборщиком и конторщиком в еврейском благотворительном обществе». В Гражданскую войну Левит стал на сторону большевиков, в августе 1918 года был принят в РКП по партмобилизации, «пошел в красную армию и попал в бригаду Сиверса». «Он умеет чутко относиться, чтобы связать свое мнение с общей линией партии. Его нельзя называть оппозиционером», – заключил Осипов.

«По отношению ко мне скользит точка зрения, что я солидаризировался с оппозицией, – вмешался Левит. – После того, как я дал повод считать себя оппозиционером, то меня стали считать перебежчиком из оппозиции в лагерь правоверных. Не прав Яновский в своей характеристике. Относительно сказанного Шипилькевич я сказал, что не хочу читать между строк. Я подходил к письму Троцкого „Новый курс“ с пониманием того, что он пишет. Я сказал в дискуссии, что я за линию Троцкого постольку, поскольку она не противоречит с резолюцией ЦК. Если говорить о буферности, то все товарищи „оппозиционеры“ наши придерживались буферной точки зрения; все присоединялись к резолюции ЦК и выжидали что будет. Пусть меня считают невыдержанным, но это для меня лучше, чем считать меня в лагере оппозиции».

Постановление в отношении Левита было неопределенным, как и сам он: «В его партийной работе в стенах университета выдержан и дисциплинирован. В вопросах дискуссии занимал последовательно непонятное положение (за 20, против 3)»[820].

4‐й кружок 3‐го созыва прилагал особенные усилия, чтобы определить политическую «физиономию» своих членов, вспоминая сказанное товарищами во время дискуссии, пытаясь уяснить, эволюционировало ли мышление товарищей, способны ли они были дать политические оценки себе и другим. Декабрьские выступления фиксировались тезисно, но даже в них улавливается чрезвычайная разобщенность. «Преображенский – представитель гнилой интеллигенции, – говорила тогда Касель Ида Исаковна. – Пассивный, примазавшийся элемент – не рабочие. <…> Необходимо назначенство. <…> Дискуссия доводит до неладов, например, Кронштадтское восстание. <…> ЦК дает демократию, ЦК прав». Противоположного мнения был Емельянов. Его короткие реплики были полны издевки и черного юмора: «Дисциплина разная – центральная демократия, линия Преображенского и Троцкого. ЦК РКП взял примиренческую линию, то, что необходимо для жизни. Дисциплина крепка – отбор партбилета. Демократия требуется». Донцов стоял посредине: «Касель и Емельянов не правы. Первая консервативна, а второй нашу партию рисует фашистской. <…> Не верно понятие Касель. Пример: забастовки, петиция Донецких рабочих. Не все благополучно. Слабые ячейки на местах. Верхушки решили, они подчинились».

Оппозиционеры говорили: «Преображенский не за группировки. Наши демократы оторвались от масс» или «Преображенский, Троцкий и другие до известной степени правы. Необходимо пересмотреть партийный режим». «Приказы райкомов или Канатчикова – это не демократизм, – говорил Кузьминок. – Аппарат и централизм давят». Цекисты отвечали: «Демократии полной нет и нельзя». «Партийный комитет – выразитель партии. Группировки разлагают партию, их проводить нельзя». «Троцкий авторитет, но мы скажем, твой рецепт нам не подходит».

На фоне недавних перепалок особенный интерес во время чистки вызывала позиция выдвинутого в парторганизаторы Штефана Семена Гавриловича. «Не все шло гладко, – признавал Штефан. – Демократизм был не всеобщий. ЦК… взял курс на примирение, то, что требуется жизнью, вынес на широкое обсуждение. Дискуссия нужна. Необходимо совместно лечить. [Но] нельзя моментально заменить аппараты другими лицами, повести работу без перебоев». От Троцкого Штефан отмежевывался: «Он не стряхнул налета, лежащего на нем».

Оппозиционеры не боялись выразить свое подозрение к Штефану. «Штефан проявил себя как цекист, как истый аппаратчик во время дискуссии, – говорили они. – Очень любил приказывать». Курепин вспоминал, как во время практической работы Штефан сажал под арест мужиков только за то, что, войдя к нему в кабинет, те облокачивались на его