Капустин Семен Алексеевич не заставил себе ждать: «Защитнику Сальковского тов. Эренпрейс хочется сказать словами Ленина: „Скажи, кто твои политические союзники, кто за тебя голосует, и я открою твою политическую физиономию“. Ведь надо дойти до того, чтобы открыто не сознаваться в том, что уже знают другие. Эренпрейс должен был сказать: „Да, мы собрались в комнату и, рассматривая биографии и анкеты, говорили, кого нужно вычистить, а кого нет, и подбирали для этой цели материал и подбирали особенно на Капустина“. И т. Григорьев вполне отвечает за свои слова. <…> Теперь о Сальковском. Однажды он мне сказал, что на чистке нужно учитывать настроения и в зависимости от этого делать предложения. Я сказал, что это, брат, поведение не большевистское при разрешении партийных вопросов, а он мне в ответ: „Зато ты с своими предложениями останешься в меньшинстве, [а мои] проходят они единогласно“. Разве это не двойственность? Ему безразлично, какое предложение пройдет, был бы только сохранен его авторитет. Но, как видно, не совсем ловко были им учтены настроения кружка».

Чижов винил Сальковского в злоупотреблении своей позицией: «Для обвинения некоторых товарищей он старался вырвать отдельные выдержки из речей, сфабриковать из их отдельных слов целые мысли и при даче характеристики на чистке этими мыслями давать обвинения. И в то же время другим товарищам, нисколько не лучшим, старался петь хвалебные гимны. И здесь дело не в одном случае конспиративного сговора, на что все сваливает Эренпрейс, а это он делает всегда. <…> Надо признаться, что при даче характеристик мы столкнулись [с обособленностью]. Перечисленные здесь Григорьевым факты верны. Чижов вспоминал еще „оправдание“ Сальковского за оппозиционное выступление при проработке материалов дискуссии. Он, видите ли, сговорился с Михайловым провоцировать руководство университета, „чтобы проверить его“. Но почему он не [согласовал] с кружком?!»

«Меня поразило выступление Эренпрейса, – заявила Шеметова. – Он говорит, что Сальковского погубило парторганизаторство в кружке. Разве это так? Нисколько! …Здесь мы его узнали, и он сам себя проверил. Интересно бы знать, ставил ли себе тов. Сальковский [вопрос], что он из себя представляет? Также перед чисткой не поставил себе вопроса: „Как провести на чистке линию партии“. [Этим] то он и выявил здесь свое социальное положение. До самого сегодняшнего дня он не сознавал, что у него есть недостатки. И сегодня, когда он почувствовал, что 17 рук приподнялись, очевидно, не без убеждения голосовали, он сказал, что бессмысленно пересматривать вопрос о его партийной выдержанности, так как голоса окажутся те же».

Последнее слово было опять за Сальковским. Он был явно оскорблен интерпретацией его жизненного пути товарищами. В середине 1920‐х годов пролетарское происхождение могло быть понято не только как гарантия закаленности партийца, его стойкости, но и как привилегия, которой бóльшая часть страны не обладала. Именно на этом аспекте закалки сделал акцент Сальковский в своей речи. Если для простого рабочего получение необходимых партийных качеств не требовало никаких усилий, то Сальковскому пришлось прокладывать дорогу в партию тяжелым трудом. Его образованность не была буржуазной привилегией, она была им выстрадана. Но тем не менее он смог стать не просто коммунистом, но коммунистом интеллектуально одаренным: «Защищать себя я не буду, здесь дело кружка решать, а я ограничусь лишь некоторыми поправками», – начал он. Сальковский был готов принять вердикт товарищей, как бы суров он ни был. Этим он хотел показать аудитории, что приписываемый ему буржуазный индивидуализм не был главной чертой его характера. Но, как и любой коммунист, Сальковский любил справедливость и был готов поправить товарищей, которые были неспособны верно понять его идейное развитие:

«Относительно того, что мой отец был фермер и управляющим заводом, это чистейшая ерунда. Он был мелким служащим за 12 с полтиной в месяц. Далее, что я учился 10 лет. Здесь допущена маленькая [ошибка, а] именно в 2½ раза. Я учился не 10 лет, а всего 4 года». Недруги не могли даже правильно подсчитать его срок обучения, на что Сальковский им с математической точностью указал. Далее он перешел к центральному моменту защитной речи, его работе над собственным политическим просвещением: «Что я не имею пролетарской психологии, то я это особенно не отрицаю. Мое развитие происходило в условиях хуже, чем любого из вас. К вам ходили демократы и выводили вас, а мне предстояло перейти через различные пути. Меня никто не тащил с моей среды, а я сам вырвался из нее, чем и сам доволен».

Сальковский работал над собой и своими ошибками не только в прошлом, но и продолжал делать это в настоящем:

Думал ли я о себе, да! Думал, пожалуй, больше всех. Я давно говорил, что нужно заглядывать себе под рубашку и взвешивать себя, что я и делал. Но теперь я, вероятно, уже не попаду на производство, если меня и откомандируют, хотя и буду отстаивать это. Мне все равно придется быть на практической работе. Но когда я смогу принести больше пользы, на практической работе, теперь или по окончании? Конечно, в последнем [случае].

Затем здесь Золотов говорит, что я стоял за ЦК, потому что бюро кол<лекти>ва стояло за Цека. Это просто у Золотова голова набекрень. <…> Мое мнение о себе таково: что мне необходимо было раньше поработать на производстве. Я об этом давно говорил с товарищами[836].

Вероятно, защитная речь Сальковского впечатлила собравшихся. Эренпрейс внес предложение об изменении постановления кружка и предложил «считать т. Сальковского партийно выдержанным без оговорок» (за – 6, против – 13). Курдин рекомендовал снять первое предложение и внести новое: «Считать т. Сальковского в партийном отношении не вполне выдержанным. Характеризуется это тем, что к разрешению партийных вопросов он подходит не вполне правильно в силу отсутствия практической партийной работы и производственного стажа» (за – 13, против – 6)[837].

Случай Сальковского раскрывает для нас несколько принципиальных моментов в том, как понималась неискренность и непоследовательность в середине 1920‐х годов. Во-первых, поскольку стопроцентно верная позиция в дискуссии была неочевидна, метания души и колебания предполагались ей внутренне присущими. Двойственность понималась не как внутренний атрибут характера субъекта, а как свойство самой ситуации общения. Во-вторых, поскольку отсутствие мнения было опаснее, чем оппозиционная точка зрения, то в ее отношении допускались послабления. Возможно было поддерживать оппозиционную платформу в одних вопросах и ЦК в других. Значение имела лишь артикулированность, проговоренность позиции. Чтобы студента объявили двуличным членом партии, требовалась вопиющая непоследовательность в отстаивании точки зрения в период чистки и дискуссии, как в случае