– Ты куда, отец?! Не тронь ее!

Тот обернулся. Вид у него был жуткий. Вислые усы, огромная бородавка на правой щеке, черный платок с окровавленной бахромой, а вместо рта – зияющая рана. Из ноздрей его вырывались багровые языки пламени и лизали лицо. Издав зловещий, нечеловеческий клекот, он снова тяжело зашагал по ступенькам.

– Нет! Нет! – вскрикнул Козмас. – Ты не посмеешь! Она жена мне! – И опрометью ринулся за покойником.

Молодой человек протянул было руку, чтобы удержать отца, но мертвец внезапно исчез, растворился в воздухе… И только грохочущие шаги все еще сотрясали лестницу.

Козмас с криком очнулся. Оглядел крестьян, сидевших за поминальным столом, дымящуюся тушу барана с торчащими кверху ногами и страшной рогатой головой – вот-вот разбежится и боднет тебя…

Невестки сновали вокруг с кувшинами вина, и вскоре поминки стали больше походить на развеселую пирушку – не только потому, что хмель ударил людям в голову, у них были и другие причины для веселья. Во-первых, долгожданный дождь напоил, наконец, стосковавшуюся по влаге землю, во-вторых, проклятый Харон в который раз прошел мимо, удовольствовавшись лишь столетним стариком. Так что крестьяне, недолго думая, набросились на еду и выпивку. Попили-поели, и у многих пятки зачесались – так хотелось пуститься в пляс. Да еще женщины то и дело проплывают мимо, призывно покачивая бедрами…

Наконец плотник Ставрульос не выдержал – затянул удалую песню; хорошо, соседи вовремя успели зажать ему рот. А батюшка, чтобы сгладить неловкость, промочил горло вином и гнусаво запел псалмы.

Козмас поднялся, отозвал в сторонку киру Катерину.

– Тетушка, я иду в горы к дяде Михалису. Может, передать ему что или о чем попросить?

– Да его разве упросишь! – вздохнула Катерина. – Если уж что взбредет ему в голову, так он никого не послушает. Пусть весь мир рухнет!..

– Неужели и сына ему не жаль?

– Почему? Жаль! Сына он любит. Одного его только и признает на белом свете… Но решения своего все равно не изменит. Нет такой силы, которая бы заставила его это сделать.

Она вытерла слезы и больше не проронила ни слова.

Козмас подошел к Харидимосу, тот уже был сильно навеселе. В руках он зажал кусок баранины, и сок обильно струился по его клинообразной бородке.

– Я вижу, Харидимос, ты уже заправился для дальней дороги. Вставай, пора!

Старый батрак понурился.

– Куда ж идти-то в такой потоп! Ведь носа своего не разглядишь – темнотища!

– Возьми фонарь, – отрезал Козмас. – Как-нибудь доберемся.

– Ладно, пошли! – вздохнул Харидимос, в душе сетуя на судьбу: это ж надо, только-только разгулялся, и вот отрывают от теплого дома, от вкусной еды, тащат куда-то…

За столом вместо заупокойного псалма звучала теперь песня клефтов. Ставрульос испросил-таки разрешения у священника и грянул так, что стекла зазвенели в доме:

Старик Харидимос небольшим фонарем освещал извилистую козью тропу. Хмель еще не прошел, потому ступал он неуверенно, то и дело падал и, кряхтя, поднимался и плелся дальше.

– Проклятое зелье! – бормотал он. – С ног сшибает!

Ему до смерти хотелось перемолвиться словечком с Козмасом, но тот явно не намерен был останавливаться.

– Хозяин, давай присядем, поговорим чуток, а то сил моих нет.

– Какие разговоры, Харидимос?! Да и где садиться – не видишь, под ногами вода! Давай двигай поживее.

Козмас торопился: как только рассветет, их могут заметить из долины турки. Но карабкаться по горам было тяжело. Навстречу им по склонам неслись бурлящие ручьи, земля сделалась скользкой, все небо было расчерчено серебристыми зигзагами молний, гром эхом перекатывался от горы к горе.

– Ну поговори со мной, сделай милость! – опять умолял старый пастух. – Расскажи, как живут в том мире, откуда ты приехал. Европейцы такие же люди, как мы, или больше похожи на чертей?

У Козмаса не было никакого желания вести разговоры: к чему тратить драгоценное время на пустую болтовню? Он молча шагал в темноте, не чувствуя обрушивающихся на него с неба потоков воды, будто был одной из этих критских скал, заждавшихся живительной влаги.

Наступила зима. Всевышний точно сжалился над Критом: зарядили дожди, притушили пламя поджигаемых турками греческих деревень и монастырей, а также турецких деревень и мечетей, в отместку спаленных христианами. Уцелевшие возвращались к своим руинам и начинали все отстраивать заново.

Израненный, измученный Крит снова впрягался в ярмо. А в горных пещерах и обителях все еще собирались капитаны, надеясь неизвестно на что. По нескольку раз перечитывали послание митрополита, которое доносило до них голос Греции. Чертыхались, ругали всех и вся, бросали злобные взгляды на небо, сжимали кулаки, но, в конце концов, покорно склоняли головы, вкладывали кинжалы в ножны, прятали ружья на чердаках и, скрепя сердце, возвращались к будничным делам – торговле или пахоте.

Спустился с гор и капитан Поликсингис в обшитой черным крепом феске. Поставил свечу перед иконой святого Мины, покровителя города, пошептал ему что-то и отправился открывать свою лавчонку. Но все валилось у него из рук, никого он не желал видеть – ни суетливых, озабоченных горожан, ни крестьян, въезжавших в крепость через Ханиотские ворота, ни скот, груженный чудом сохранившимися лимонами, апельсинами, бочонками вина и оливкового масла. Губы капитана застыли в вечной гримасе боли. Там, в горах, ему хоть ненадолго удавалось забыться, а здесь…

Он уже раскаивался в своем поступке. И зачем только мы слушались митрополита, думалось ему, зачем покорились Греции? Вот капитан Михалис, дикий Вепрь, единственный среди нас оказался умным. Разве не лучше было погибнуть в горах? Кому она нужна, такая жизнь?..

Поликсингис сидел на пороге лавки, вздыхая и покуривая наргиле. Мимо прошел отец Манолис, его замызганную рясу трепал ветер. Этот так и не покинул Мегалокастро: хоронил, крестил, освящал и наживался на людском горе, отращивая себе еще один подбородок. Сейчас он держал в руках святую чашу. А следом за ним шел Мурдзуфлос, бледный, заплаканный, с зажженным, несмотря на обеденный час, фонарем. Поликсингис перекрестился. Он уже знал печальную новость: священник шел соборовать капитана Стефаниса, который, возвращаясь домой, напоролся на турецкий сторожевой корабль, и в сражении пушечным ядром ему оторвало обе ноги.

– Упокой, Господи, его душу! – прошептал капитан Поликсингис. – Старик был настоящим воином.

Сокрушенно покачав головой, он хотел было вернуться в полумрак своей лавки, но тут краем глаза заметил Вендузоса. Тот шел мимо, укутанный в одеяло, но все равно дрожал от холода, шел и разговаривал сам с собой. Вот уже два дня Вендузос, как неприкаянный, слонялся по улицам и думал, как быть дальше: то ли забрать от кума Йоргараса жену и дочерей, снова открыть таверну, то ли плюнуть на все, вернуться к капитану Михалису и доказать ему, что он тоже мужчина. А то свирепый капитан обошелся с ним позавчера как с полным ничтожеством. «Прощай, Вендузос! – сказал он ему, посылая в город с письмом к митрополиту. – Иди и больше сюда не возвращайся. Я на тебя не в обиде: что взять с Вендузоса!»