– Двадцать два.

– А мне чуть поболе тридцати… Ну давай говори, немало лет живешь ты на этом свете, небось жизнь многому тебя научила.

Капитан Мадакас неторопливо погладил густую бороду, собираясь с мыслями.

– Так ты за этим и звал нас, брат Сифакас? – спросил он, наконец. – Да, орлы, попали мы в переплет. Ты только глянь, учитель, чем он заставляет нас расплачиваться за угощенье! Что скажешь, учитель?

– Оставь учителя в покое! – нахмурился старик. – Тебя спрашивают, для чего ты жизнь свою прожил, так ты отвечай толком, не увиливай!

Мадакас неторопливо скрутил цигарку.

– Что тебе сказать, старик? Заковыристые вопросы задаешь. Никогда я над этим не думал, и не раскаиваюсь. Жил как живется, а приходила беда – шел драться с турками. Только платок потуже затягивал, чтоб мозги не растерять, и в самую гущу… Женился, наделал кучу детей. Хлеб сеял, убирал и ел. В церковь ходил помолиться перед святыми образами. И никогда не спрашивал себя, для чего ем, о чем молюсь, за что убиваю. Так легко ли в одночасье ответить тебе, капитан Сифакас? Погоди немного, дай с мыслями собраться.

– Что ж, соберись, – отозвался старик и устало прикрыл глаза.

Мадакас обернулся к стоявшему в стороне сыну.

– Эй, Яннакос, неси-ка сюда мешок!

Все застыли в ожидании.

– Чего стоишь, Козмас? – окликнул умирающий старшего внука. – В ногах правды нет. Бери скамейку и присаживайся. Тебе понятно, о чем речь?

– Конечно, дед, – кивнул Козмас и уселся прямо на земле, скрестив ноги.

Яннакос положил у ног отца холщовый мешок. Тот, загадочно улыбаясь, вытащил всем на обозрение бутыль с широким горлышком, плотно закрытую куском кожи.

– Это и есть твой ответ? – сурово спросил старик. – Говори, не тяни, чего принес!

– Отправляясь в дорогу, я всегда беру с собой хлеб, вино и вот эту бутыль…

Он поднес к самым глазам Сифакаса сосуд, окрасившийся кровавыми лучами закатного солнца.

– Ну что, разглядел? – спросил капитан Мадакас, вертя бутыль так и этак.

– Не пойму… Какие-то куски мяса в воде.

– Не в воде, а в спирту. С тех пор как один турок в двадцать первом повалил меня наземь и откусил ухо, я дал себе клятву: как только мне посчастливится снести башку какому-нибудь ихнему главарю, я буду отрезать им уши и класть их в бутыль со спиртом… Про мою жизнь что долго рассказывать – взгляни лучше на эти уши. Вот это, волосатое, я оттяпал у грозы христиан Али-бея… Он убил моего брата Панагиса, а после отправился к себе на хутор за Ретимно и загулял там. Во всем доме огни зажег, чтоб все видели, какой у него праздник. А я в тот вечер приехал за ним и обосновался поблизости в турецкой кофейне. Сижу себе, наргиле покуриваю. «Ну-ка подай мне угольков, – говорю хозяину кофейни, – а то затухает». Только он отлучился за углями, я шмыг в дверь и лечу к хутору Али-бея. Ворвался в дом, а он уже храпит у себя в спальне, на втором этаже. Взмахнул саблей – голова с плеч. Я одно ухо отрезал, завернул в платок и мигом вернулся в кофейню. Не успел войти, как хозяин кофейни уже несет мне уголья. Вот так никто и не заметил, что меня не было. А на другой день, когда весть о смерти Али-бея достигла паши, он лишь головой покачал: «Бьюсь об заклад, то дело рук Мадакаса!» Однако ж турки, что вечор были в кофейне, клялись все как один: «Да нет, капитан Мадакас на наших глазах целый вечер сидел и курил наргиле!» – Он хорошенько встряхнул бутыль. – А вот это, большое, черное, с серьгой – смотри! Арапа Ремадана помнишь? Это его ухо! Тоже многих христиан погубил, чтоб ему сгореть дотла в геенне огненной! Знаешь, что делал, изверг? Открывал сундук, заставлял женщин класть груди на край, после захлопывал крышку и сам садился сверху… Я подкараулил его как-то в сумерках на берегу моря. «Эй, Ремадан! – окликаю его. – Неужто ты Бога не боишься?» «Он меня боится! – отвечает нехристь. – Ремадана все боятся!» «Ты Ремадан, а я Мадакас, – говорю и берусь за кинжал. – Проверим, кто кого испугается?» «Я без оружия, тебе повезло сегодня, гяур!» – «Держи, у меня есть лишний!» Он поймал на лету мой нож, стали мы биться. Долго бились, уж темно стало вокруг. Кровь так и хлещет, а мы не замечаем – сцепились и рычим, точно звери… То и дело ныряли в волны освежиться и опять кидались друг на друга. Тут случись какой-то турок, хотел было прийти ему на помощь, но Ремадан в крик: «Пошел прочь, распорю, как сардину!» «Молодец, Ремадан! – говорю я. – Смелое у тебя сердце!» «И у тебя, капитан Мадакас! Оба мы смельчаки!» – «Потому-то один из нас и должен погибнуть!» Я бросился на него с новой силой и захватил его врасплох. Опрокинул на спину, сел на него верхом и вонзил нож ему в кадык. А потом отрезал на память вот это огромное ухо с серьгой… А вон еще одно – видишь, чуть позеленело… Это Мустафы-мясника. А под ним – одного арнаута, а рядом плавает ухо имама… Ну и голосище был у него, проклятого, прямо как колокол! Надо было и язык у него отрезать, жаль, вовремя не догадался! А вот это маленькое, похожее на морскую черепашку, – Пертефа-эфенди. Красив был, дьявол, что твой святой Георгий! Не моя вина, что он разъезжал на коне по нашим кварталам и охотился за женщинами! Не каждая устоит перед этаким красавцем!.. Словом, их надо было спасать, и как-то ночью пробрался я к нему в дом. Ну, с ним-то и возни никакой не было, он ведь только с бабами удал, а против меня куда ему! Взял я нож, чик его по нежной шейке, и вот это кругленькое ушко мне досталось. Да, у каждого уха своя история, каждое – памятка об одном из критских восстаний. Здесь есть и от двадцать первого года уши, и от тридцать четвертого, и от сорок первого, и от пятьдесят четвертого, и от семьдесят восьмого… Вот только в этот раз не добыл ни одного уха… Старый стал, на подвиги не гожусь… А прежде-то был настоящий зверь… Такие дела творил, прости, Господи! Как восстание – сразу бросаю дом, детей, поля, виноградники… Ничем меня не удержать было, точно моего прославленного вожака, капитана Коракаса… Э-эх! – вздохнул старик. – Вот человек был, свет еще таких не видывал. Да, пожалуй, он и не человек был, а скорей архангел, сошедший на землю. Мы по сравнению с ним – мошкара! Не то что пошутить там, посмеяться – слова лишнего не проронит. А глаза круглые, злющие… И не было у него ни одного изъяна – не пил, не ругался, с женщинами ни-ни… А в бою ни назад, ни вперед не смотрит – мчится, не разбирая дороги, и косит врагов направо-налево. Притом ни сабля, ни пуля его не брала. Так вот, мы с Коракасом такие зверства чинили, что…

Старик Сифакас слушал-слушал, ерзал на подушке, яростно царапал ногтями лимон и, наконец, не вытерпел, в сердцах перебил капитана:

– Убери ты бутыль, Мадакас! Нашел чем похваляться – зверствами своими! Я разве об этом тебя пытаю? Ты мне ответь, зачем на свет явился! Уши резать? Вот ты смотришь на свою жизнь сквозь эту бутыль – неужто ни разу совесть тебя не кольнула? Ни разу не усомнился, верный ли путь ты избрал? Не пришло ли время покаяться?!

– Мне – каяться?! – взревел капитан Мадакас. – Да если б мне Господь дал начать все сызнова, то я и женился бы вновь на своей жене, и детей бы столько же народил, и турок бы тех же самых порешил, а к ним в придачу еще сотню-другую… Нет, ничего бы я не изменил в своей жизни, ни одной малости! А когда предстану перед Всевышним, возьму с собой вот эту бутыль и скажу: «Либо принимай меня вместе с нею, либо вовсе не нужен мне твой рай!»