Я сделал шаг. Что-то вздрогнуло, резко щелкнуло.

Я покрепче ухватился за лестничную перекладину, и тут шкатулка качнулась под ногами, на миг зависла – и оборвалась. С небес на землю, кувыркаясь, полетела черная шкатулка. Раздался свист, а затем взрыв – шкатулки разлетелись на куски.

Я не стал ждать и не стал смотреть вниз. Перехватывая руками перекладины, я устремился к стене. Поразительно: крохотный белесый мотылек умудрился удрать из кармана. Теперь он полз по моей руке, по манжете, затем по циферблату часов.

По-прежнему всего 19:58.

Я полез вниз вдоль стены башни, и металлические ступени с готовностью прыгали мне под руки и ноги. Затем я в ужасе заметил, что груды расщепленного дерева вовсе не приближаются, сколько ни слезай. Я никогда не окажусь на земле, никогда не почувствую ее твердость под ногами, никогда не проснусь.

Тут выяснилось, что я больше не на лестнице.

Я лихорадочно несусь по черному тоннелю – в точности такому же, какой привел меня на перекресток. Это что же – я шел не один день, не добрался до конца, лег на землю и уснул?

Или я отрубился на диване в гостиной «Тисков для пальцев»?

Я наткнулся на стену – опять лестница, опять деревянный люк. Залез, отодвинул запоры, открыл.

Я на заброшенном заводе – вокруг громоздятся станки с ржавыми лезвиями, горы обтесанных бревен и камни. Я вылез из люка, помчался по стружке и опилкам к маленькой дверце…

Да что ж такое? Я снаружи, мчусь в траве по пояс, пересекаю ветхую железную дорогу. Я миновал заброшенный тормозной вагон, на котором спреем намалевали красную птицу, в шоке сообразил, что бегу с закрытыми глазами.

И открыл глаза.

* * *

На глаза навалилось ослепительное солнце.

– По-моему, он умер.

– Слышь, чувак? Алло?

В плечо ткнулось что-то острое.

– Ой мамочки. Не трогай его. На нем опарыши.

– Это не опарыш. Это мотылек.

Я открыл рот, хотел было заговорить, но мне не удалось. Горло словно обожжено. Медленно возвращалось зрение. Я лежал на боку в слякотной канаве. Сверху на меня взирали два подростка, мальчик и девочка. Мальчик тыкал меня, судя по всему, веткой. У них за спиной на обочине стоял синий «универсал».

– Вызвать вам «скорую»? – спросила девочка.

Я перекатился и сел. В голове пульсировало. Я оглядел себя, смутно подвел итоги. На мне толстое пальто, вельветовые брюки, туристические ботинки, носки в ромбик, и все это от грязи почернело. Правая рука, тоже в грязи, стискивает какой-то предмет. Похоже, пальцы отнялись, кости переломаны, плоть на них распухла и застыла, – во всяком случае, они не желали отпускать то, что так решительно сжимали, – латунный компас с разбитым стеклом.

И я жив.

94

– Тебя не было три дня, – сказала Нора.

Я таращился, лишившись дара речи.

Я потерялся в «Гребне» на три дня. Как такое вообще может быть?

И равно абсурдно, что мы трое – вместе, живы, здоровы и сидим в уединенной кабинке в глубине сельского ресторана под названием «Добро пожаловать к Дикси». Последние четыре часа прошли в тумане. Между событиями в окружающем мире и моим постижением их проходило, по-моему, с минуту.

Воздвигшись на ноги в канаве, я не без труда уговорил двух подростков не звонить в полицию, а отвезти меня в мотель «Вид на закат» в Чайлдуолд. Тут они как-то приободрились – вероятно, решили, что из меня скоро получится новость для местной газеты, а сами они заблистают в роли очевидцев. По дороге жизнерадостно поведали мне, что их школа замутила экологический проект, они подбирают мусор по обочинам, таким образом нашли и меня.

– Мы думали, вы умерли, – сказал мальчик.

– Какой сегодня день? – еле выдавил я.

– Суббота, – ответила девочка, ошарашенно покосившись на мальчика.

Суббота? Господи боже. Мы проникли в «Гребень» вечером в среду.

Ребята нашли меня у дороги в гору Араб, поблизости от Нью-Йоркского шоссе номер 3 и озера Таппер, а я, до посинения изучавший карты местности, знал, что оттуда миль четырнадцать на машине до озера Лоуз и миль двадцать до «Гребня». Я что, носился по буеракам и отрубился в канаве? Или меня привезли сюда и выбросили, как мешок с мусором?

Я понятия не имел. Воспоминания как будто помяли, порвали, порубили и как попало разбросали в голове.

Когда подростки спросили, что со мной приключилось, мне удалось склепать байку про то, как я накануне перепил на мальчишнике и потерялся. Но мы ехали дальше, и мои смятенные размышления о том, где я очнулся и что за чертовщина со мной произошла, вскоре сменились паранойей из-за моего настоящего, в том числе этих ребят, якобы случайно меня отыскавших. Какие-то они были уж больно живенькие – пацифик, синими чернилами намалеванный у него на плече, ее голые ноги, закинутые на крышку бардачка, ее выкрашенные желтым ногти, и как он сделал радио погромче, когда заиграла «В путанице грусти» Дилана[106]. Оба смотрелись ярко раскрашенными персонажами очередного фильма Кордовы. Я сидел сзади, наблюдал, как на зеркале заднего вида раскачивается висюлька – лист конопли, – и сердце мое билось от тревожных подозрений.

Я до конца не верил, что все-таки, возможно, вырвался из «Гребня», пока мы не влетели на стоянку «Вида на закат». Я поблагодарил ребят, вышел, подождал, пока они вновь свернут на шоссе, и направился в номер 19.

Постоял перед дверью, гадая, что за ней увижу.

Пустая комната, не тронутая с тех пор, как мы уехали? Или там уже кто-то поселился – и он заявит, что живет здесь не первую неделю и не видел никаких Хопперов и Нор? Или на стук мне откроет фигура в черном плаще и кошмар возобновится?

Я постучал. Надолго повисла тишина.

Затем дверь приотворилась на цепочке и кто-то выглянул. Дверь закрылась, цепочку убрали, и мне на шею бросилась Нора. За спиной у нее возник Хоппер. Он молча поманил нас внутрь, подозрительно оглядел стоянку и запер дверь.

Первым делом мы решили выписаться из мотеля, сесть в машину и смотаться как можно дальше. Нора нервничала – на щеке у нее красовались ужасные царапины. Она то и дело твердила:

– Что с тобой случилось? Мы думали, тебя поймали. Мы думали…

Но Хоппер только рявкал, что надо делать ноги сию минуту, поговорим, когда отъедем подальше. Свое поведение он объяснил лаконично: на стоянке он заметил побитый бордовый «понтиак».

– Наверняка они, – буркнул он, застегнул серую кенгуруху и взял с постели флягу. – Окна затемненные. Прямо как из семидесятых. Плюс у него не работает фара.