– Бернстайн. Ты чего?

– Ты не понимаешь. – Она отерла глаза. – Мы его больше не увидим.

– Чего? Ну что за глупости?

Глядя, как Хоппер заходит в подъезд, она упрямо затрясла головой.

Удивительное, мягко говоря, заявление – да нет, не может такого быть. Не может все закончиться вот так, здесь, когда еще столько вопросов без ответов, – но тут я вспомнил его квартиру, голые стены, рюкзак из Южной Дакоты, цитату из «Идти дальше». Может, и впрямь он отыскал все ответы, каких добивался, и на этом распрощался с нами – вот так запросто, раз – и все?

Я не знал, что тут сказать, – Нору вдруг обуяло горе. Она молча рыдала до самого выезда из Нижнего Ист-Сайда, всю Хьюстон-стрит и добрую часть пути по Вест-Виллидж. Я пытался ее утешать, но страшно вымотался, и сосредоточенности моей хватило лишь на то, чтобы сдать прокатный джип обратно в «Герц».

Вокруг нас детонировала жаркая субботняя ночь. Пока мы пешком возвращались на Перри-стрит, лавируя среди густой толпы и гудящих машин, Нора не произнесла ни слова. Когда я отпер дверь, Нора пропустила мимо ушей мой вопрос, хочет ли она ужинать, и сбежала наверх.

Я направился в кабинет. Мрачный, нетронутый. Глядя в ночь за окнами, я даже пожалел, что на подоконнике меня не встречает Септим. Общество мне бы пригодилось; он, конечно, попугай, зато разумный. Однако Септима мы сдали на передержку. В доме не осталось никого и ничего.

Я звякнул Синтии – до смерти хотелось услышать тихий голосок Сэм, убедиться, что с ней все хорошо, – но Синтия не ответила. Я оставил сообщение. Пошел наверх, принял душ, все находки из «Гребня» надежно запер в сейф и улегся в постель. Пальто Брэда Джексона я нацепил на плечики и повесил на обратную сторону двери шкафа. Там оно как-то странно обвисло, лишилось жизни. Достаточно ли далеко я зашел в «Гребне»? Довольно ли увидел, докопаюсь ли теперь до дна?

98

Я проснулся, задыхаясь, и сел, ожидая, что сейчас треснусь лбом о потолок очередной шкатулки, но сообразил, что, вообще-то, я дома. На краю постели примостилась Нора.

– Гос-споди. Ты меня напугала.

– Извини.

– Все нормально? – Я оперся на подушки; какое счастье – она больше не рыдает. – Расстроилась? Я думаю, насчет Хоппера ты ошибаешься.

– Нет. Да. Просто…

– Что?

– Пока мы расследовали Сандру, она была живая. А теперь я чувствую, что она ушла. И когда Хоппер попрощался, я вспомнила про Терра-Эрмоса. Там финал всегда бьет под дых, потому что случается вдруг. Типа сегодня Амелия, которая любит цветы, сидит в столовой со своим кислородным баллоном, заказывает фруктовую тарелку, а завтра что? Ее нигде нет. И остаются только поминки, а поминки зависят от того, на каком этаже ты жил. Если на первом, тогда выставляют мольберт с портретом, ты там улыбаешься и вяжешь, и у тебя очки на шее висят. А если на четвертом, тогда выкладывают такую книгу памяти, там надо расписаться, и еще цветы и стишок про разлуку, распечатанный из интернета. И привет. Через две недели все убирают, и портрет, и книгу, а тебя как будто и не было. Ненавижу это.

– А уж я-то как ненавижу.

– Так нечестно.

– Это да. Но, с другой стороны, таковы правила игры. Потому жизнь и прекрасна. Потому что заканчивается, когда не хочется конца. Конец придает ей смысл. И кстати, раз уж ты об этом заговорила, дай, пожалуйста, слово, что, когда мне стукнет девяносто и я перестану выходить из дома без кислородного баллона, ты меня кокнешь? Развлечешься по полной программе, ага? Спихни меня в каталке с моста Джорджа Вашингтона – и точка, шикарный финал. Договорились?

От этой просьбы она, кажется, заулыбалась:

– Договорились.

– Я считаю, это надо вставлять в брачную церемонию. Обещаешь ли ты любить, почитать, слушаться меня и прикончить меня, когда я больше не смогу сам стоять в душе?

– Я тебя по правде люблю, Скотт.

Взяла и выпалила. Я так растерялся, что усомнился даже, правильно ли расслышал, но она скользнула ко мне во тьме, поцеловала в губы и отодвинулась, пристально за мной наблюдая, будто ставила новый научный опыт и только что добавила ключевой ингредиент.

– Это ты зачем так сделала?

– Я же говорю. Я люблю тебя. Не как друга, не как босса, а по правде люблю. Я уже целые сутки знаю.

– По-моему, это как желудочный грипп. Скоро пройдет.

– Я серьезно.

Она уселась по-турецки мне на ноги и, не успел я ее остановить, наклонилась и снова поцеловала, руками сжимая мне виски. Сил отбиваться у меня почти не осталось, но мне все же удалось схватить ее за плечи и отодвинуть.

– Возвращайся-ка ты в постель.

– Ты считаешь, я некрасивая?

– Ты роскошная.

Она близко вглядывалась мне в лицо, сильно щурясь, будто перед ней глобус и она никогда прежде толком не рассматривала эти широты – океан с архипелагом безымянных островов.

– Тогда что не так?

– Насколько мне известно, Вудворд и Бернстайн так далеко не заходили. Я бы предпочел, чтобы мы тоже.

– Это ты так шутишь?

– У тебя вся жизнь впереди. Ты молодая, а я… старый велосипед.

Понятия не имею, откуда выпрыгнула эта прискорбная метафора – может, из полусна, – но внезапно мне явилось крайне неприятное видение: я сам в виде ржавого десятискоростного велика на свалке, переднего колеса нет, а из сиденья клочьями торчит набивка.

– И вовсе нет. Ты чудесный.

– Это ты чудесная.

– Ну вот. Если два человека друг про друга думают, что они чудесные, значит они должны быть вместе сию секунду и перестать думать.

И она бодро улеглась рядом, будто мы ютились в узкой туристической палатке. На ощупь она была костлявая и легкая, а когда перекатилась на меня, волосы ее, благоухающие мылом, занавесили мне лицо – я словно очутился под водопадом.

– Нора. Умоляю тебя. Иди в постель. – Я ее отпихнул, на этот раз посильнее. – Я тебя тоже люблю, – продолжал я, – сама же понимаешь. Но я тебя люблю не так.

Я и сам сознавал, как грубо сляпаны эти слова, – я вдруг снова стал пацаном в школьном коридоре, стою у шкафчика, вот-вот надо идти на математику. Однако так уж оно временами случалось – язык, когда он взаправду нужен, глиной крошился во рту. И тогда говорилось все настоящее.

– Почему ты так себя ведешь, будто я не понимаю, что чувствую?

– Опыт. Мне сорок три. Не исключено, что сорок четыре.

– В прежние времена люди доживали только до тридцати. Я была бы старухой.

– А я покойником.

– Почему ты все время шутишь? Почему нельзя просто быть?

Я не ответил, лишь протянул руку, подождал, пока она протянет свою.