самого конца, а потом с другими детьми унаследовал ее небольшие сбережения.

Несколько раз в году «Буэна-Висту» навещали репортеры из газет, но проникнуть в дом дальше переднего холла им не удавалось:

– Это правда, миссис Эшли, что вы приходитесь матерью мадам Сколастике Эшли и Бервину Эшли?..

– Чрезвычайно признательна за ваш визит, но я очень занята сегодня.

– …и Констанс Эшли-Нишимура тоже?

– Доброго вам утра. Спасибо, что зашли.

– Вы получали какие-нибудь известия от вашего мужа, миссис Эшли?

– Этим утром у нас уборка в комнатах нижнего этажа. Прошу прощения, но вынуждена предложить вам удалиться.

– Но, миссис Эшли, если я не получу от вас материала, меня уволят.

– Пожалуйста, извините. Доброго вам утра и всего хорошего!

Она и вела себя как бабушка, правда, скорее, на аристократический немецкий лад, чем по устоявшемуся американскому обычаю. Все ее постояльцы были уверены, что она искренне переживает за них. Дом сверкал чистотой, и при этом Беата настаивала на полном соблюдении приличий теми, кто здесь жил: вразумляла любителей табака и алкоголя, вела долгие беседы с теми, кто отчаялся или проявлял легкомыслие. Несмотря на строгий вид, Беата по-матерински относилась к своим жильцам: ссужала им деньги, делала небольшие подарки – одежду или часы. Все дни у нее были заполнены делами. Ее некогда золотистые волосы потускнели, стали цвета лежалой соломы, но осанка по-прежнему оставалась прямой. В одежде она избегала ярких цветов, и, как многие бюргерши с возрастом стала одеваться со строгим изяществом. Прохожие на улице останавливались, восхищенно разглядывая изысканное кружево белых манжет и белоснежную косынку поверх черного платья из шелка или сукна, а также висевший на длинной золотой цепочке медальон с хрустальной крышкой, в котором хранился локон внука. Когда Лили приезжала в город с концертами, а Роджер и Констанс – с лекциями, она давала им понять, что будет сидеть в последних рядах. Беата отказывалась обедать с ними в отеле и приглашала на кофе к себе, в столовую «Буэна-Висты». Эти визиты могли бы оказаться утомительными, если бы она не обладала определенными знаниями в тех вопросах, которые были им интересны. Но было и еще кое-что.

– Мама, ты ведь чувствуешь себя счастливой? – как-то раз спросила Констанс.

– Ты помнишь, как миссис Уикершем описывала жизнь твоего отца в Чили?

– Да, помню.

– Все Эшли счастливы, пока работают. Я умерла бы со стыда, если у нас это было не так.

К концу жизни Беата обзавелась определенной долей чувства юмора. Как-то раз Роджер, преодолев все ступеньки осыпавшейся под ногами лестницы, пил кофе с родительницей и неожиданно для себя узнал, что она никогда официально не выходила замуж за его отца.

Мать и сын рассмеялись.

– О, мамочка!

– И очень этим горжусь.

Беата так и не призналась детям, что вступила в одну из независимых конгрегаций, во множестве расплодившихся на юге Калифорнии, которые соединяли в себе спиритизм, индийскую философию и лечение наложением рук. Ей казалось, что здесь она нашла отражение многих идей, а также многочисленные подтверждения представлениям, которые почерпнула в произведениях своего любимого поэта Гете.

В половине десятого утра Роджер подошел к сапожной мастерской, подал условный сигнал – ухнул по-совиному – и вошел внутрь. Порки сидел возле растопленной печки и работал.

– У Софи не все в порядке со здоровьем, – сообщил Роджер.

Порки хватило одного взгляда, чтобы понять опасения друга.

– На Пасху жду вас обоих в Чикаго. – Роджер выложил на стол несколько рекламных проспектов ортопедических приспособлений для ступней и голеней. – Ты приедешь дня на четыре, а она задержится на неделю. Как ты думаешь, если Конни вернется в школу, дети будут плохо относиться к ней?

– Некоторые – да, но у Конни все будет хорошо.

– Ты все это должен починить за рождественскую неделю?

– Бо́льшую часть работы я теперь получаю по почте. Коммивояжеры собирают всю свою семейную обувь и присылают мне. А Софи нужно поскорее вернуться на ферму Беллов, лучше сразу после Рождества.

– Если ты так считаешь, значит, я сам ее туда и отвезу.

Ответом ему были удары молотка, и Роджер продолжил:

– В поезде я встретил Фелисите Лансинг, и она дала мне понять, что знает, кто убил ее отца. Такое может быть?

Опять удар молотка, потом короткое:

– Может.

– У тебя есть какие-то соображения на этот счет? Может, знаешь, кто освободил отца?

Порки молчал, во взгляде его ничего не отразилось, только периодически постукивал его молоток.

– Похоже, мне пора вернуться домой и перекинуться напоследок парой слов с Софи. Кстати, а что это за чертеж на стене?

– Это кузен будет делать пристройку из двух комнат к моей мастерской, – ответил Порки не прерывая работы. – Я в марте женюсь.

– Правда? – Роджер вспомнил, что Порки как-то сказал ему под большим секретом, что молодые люди, принадлежавшие к его церкви, женятся в двадцать пять лет. – Я знаю твою избранницу? Кто она?

– Кристиана Роули.

Лицо Роджера просияло: он хорошо знал эту девушку: помнил еще по школе, и он торжественно пожал руку другу.

– Это здорово! Поздравляю!

– Ее брат Стэндфаст у меня в подмастерьях. Передай миссис Эшли, что вместо меня в «Вязах» станет делать всю тяжелую работу по дому теперь он, так что пусть не волнуется.

– Передам.

Они обменялись взглядами. Дружба – великое дело: все обдумал, все предусмотрел.

– Мой дед хочет с тобой встретиться.

– Хорошо. Где?

– У него дома.

Поскольку в Коултауне еще не приглашали на холм Херкомера, воздух словно наполнился предощущением чего-то очень важного.

– Да, конечно, Порки. Когда?

– Ты можешь подойти сюда завтра в четыре? У меня будут лошади.

Здоровый молодой человек мог бы забраться на холм минут за сорок, но Порки хромал.

– Как зовут твоего деда?

– О’Хара, но все зовут его Дьякон. На тот случай, если он заговорит обо мне: знаешь мое имя?

– Гарри О’Хара.

– Меня зовут Аристид.

– Это же герой из «Жизнеописаний» Плутарха.

– В школе учителя называли меня Гарри, потому что опасались, как бы дети не стали смеяться над именем Аристид.

– Значит, завтра в четыре. А сейчас, пожалуй, я пойду: нужно поговорить с Софи.

Они не стали желать друг другу доброй ночи: просто обменялись короткими, как полет стрелы, взглядами, отточенными за три с половиной года.

Роджер вошел в ворота «Вязов», обогнул дом и остановился у черного хода, увидев через окно погруженную в задумчивость мать. Она сидела за кухонным столом, на котором стояла кружка – наверное, кофе с молоком. Немного постояв, Роджер решил не нарушать ее уединения и направился к передней двери, а войдя в дом, сразу тихо поднялся по