Денно и нощно двое суток я был погружен в богослужение Страстной, и вот наступил полдень Великого Пятка.

После грандиозного утра с десятичасовым практически непрерывным пением и псалмодией, обессиленные монахи разбрелись из опустошенной церкви, где алтари обнажены, и пустая дарохранительница открыта всем ветрам. Монастырь замолчал, стих. Я не мог молиться, не мог и читать.

Под предлогом того, что хочу сфотографировать монастырь, я попросил брата Мэтью выпустить меня через центральные ворота, и отправился вдоль наружной стены, вышел на дорогу за мельницей, обогнул дома, пересек ручей и пошел узкой долиной мимо леса и амбара по одну руку и монастыря на отвесной скале – по другую.

Солнце пригревало, воздух был тих. Где-то запела птица. Я испытал облегчение, покинув атмосферу усердной молитвы, которая заполняла эти здания последние два дня. Напряжение было слишком велико для меня. Ум переполнен.

Ноги медленно несли меня по каменистой тропе, под чахлыми кедрами среди расщелин скалистой почвы цвели фиалки.

Здесь я мог думать, но не мог ни на что решиться. Одна мысль постоянно возвращалась: «Стать монахом… стать монахом…»

Я смотрел на кирпичное здание, которое принимал за помещение новициата. Оно стояло на верху высокого вала, над сохранившейся крепостной стеной, что делало его похожим на тюрьму или цитадель. Я видел монастырские стены, запертые ворота. Я представил, как духовность, сжатая и сконцентрированная в этих зданиях, многотонным прессом давит на головы монахов, и подумал: «Это меня убьет».

Я перевел взгляд на деревья, леса. Оглянулся на долину, из которой пришел, лесистый холм, замыкавший перспективу. И подумал: «Я – францисканец. Это мой тип духовности, быть среди лесов, под деревьями…»

Я пошел назад через мостик над узким солнечным ручьем, лелея свое новое изящное заблуждение. Я ведь достаточно наблюдал францисканцев, откуда, скажите на милость, я почерпнул идею о том, что они проводят жизнь под деревьями? Они обычно живут при школах в больших и маленьких городах, и напротив, именно здешние монахи каждый день выходят на работу в поля и леса, которые я видел перед собою.

Человеческая природа умеет подобрать аргументы в оправдание собственной робости и малодушия. И теперь я пытался убедить себя в том, что созерцательная уединенная жизнь не для меня, потому что в ней недостаточно свежего воздуха…

Тем не менее, вернувшись в монастырь, я прочел Св. Бернарда De diligendo Deo [458] и житие монаха-трапписта, умершего в монастыре во Франции, по иронии судьбы – в «моей» Франции, неподалеку от Тулузы: отца Жозефа Кассана[459].

Наставник ретрита на одной из первых бесед рассказывал нам длинную историю о том, как однажды в Гефсиманию приехал человек, который никак не решался стать монахом, боролся с сомнениями и молился день за днем. Наконец, гласит история, он прошел Стояния Креста и на последней остановке горячо молил сподобиться милости умереть в Ордене.

– А вы ведь знаете, – продолжил начальник ретрита, – говорят, что в том, о чем просят на четырнадцатом стоянии, не бывает отказа.

Так или иначе, человек этот окончил молиться, вернулся в комнату и через час или около того преставился; едва лишь успели принять его прошение о принятии в орден, как он умер.

Он похоронен среди монахов в одеянии облата.

И перед самым отъездом из Гефсимании я прошел Стояния Креста и на четырнадцатой кальварии, чувствуя, как замирает сердце, попросил милости о призвании трапписта, если это угодно Богу.

V

Возвращаясь в мир, я чувствовал себя как человек, который спустился с высокой горы и покинул атмосферу разреженного воздуха. Когда я добрался до Луисвилла, я был на ногах уже часа четыре, и мое, так сказать, внутреннее время подбиралось к полудню, тогда как все еще только вставали, завтракали и шли на работу. Странно было видеть вокруг людей, шагающих с таким видом, словно у них очень важные дела, бегущих за автобусом, читающих газеты, закуривающих сигарету.

Как ничтожны показались их суета и озабоченность!

Сердце в груди упало. Я подумал: «Что с ними? Неужели и я так жил все эти годы?»

На углу улицы я случайно поднял глаза и наверху двухэтажного здания увидел сияющую электричеством надпись. Она гласила: «Сигареты “Клоун”»[460].

Я обернулся поискать спасения от этой чуждой и безумной улицы и вскоре нашел поблизости собор, преклонил колени, помолился и обошел Стояния Креста.

Испугался духовного давления монастыря? Что я там говорил себе два дня назад? Теперь меня тянуло обратно: все здесь, во внешнем мире казалось безвкусным и не вполне здравым. Я знаю только одно место, в котором все устроено правильно.

Но разве я могу вернуться? Разве я не знаю, что у меня на самом деле нет призвания? … и все начиналось с начала…

Я сел на поезд и поехал в Цинциннати, а оттуда в Нью-Йорк.

И вот я снова у Св. Бонавентуры, где меня снова, несколько недель спустя, настигла весна, с которой я уже встретился в Кентукки. Я гулял по солнечному лесу, любуясь бледным цветением дикой вишни.

В моем сознании продолжалась борьба.

Теперь проблема свелась к одному практическому вопросу: почему бы мне не обсудить с кем-нибудь это? Почему, к примеру, не написать настоятелю Гефсимании и не рассказать о своих затруднениях, спросить его мнения?

Или еще проще: здесь, в Бонавентуре, есть один священник, с которым я сблизился за последний год, мудрый человек и хороший философ, отец Филофей. Мы вместе разбирали тексты св. Бонавентуры и Дунса Скота, и я знал, что могу довериться ему в самых сложных духовных вопросах. Почему я не спрошу его?

Удерживала меня абсурдная, нелепая сила, слепая, неуправляемая, темная, иррациональная. Я не мог распознать ее: настоящая ее природа, слишком слепая и примитивная, долго ускользала от меня. Это был смутный подсознательный страх того, что мне раз и навсегда объяснят, что призвания у меня нет. Я боялся окончательного отказа. С другой стороны, может быть, мне хотелось продлить это двусмысленное, неопределенное положение, в котором можно было свободно мечтать о поступлении в монастырь, не обязуясь по-настоящему сделать этот шаг и не принимая на себя реальных трудностей цистерцианской жизни. Если я спрошу совета, и мне ответят, что у меня нет призвания, мечта окончится; а если мне скажут, что призвание есть, тогда мне придется шагнуть навстречу реальности.