I

Прохладными летними вечерами, когда пустела дорога, уходящая за старую электростанцию, прачечную и гаражи, и контур холмов становился едва различим на фоне звездного неба, я имел обыкновение прогуливаться среди душистых полей в сторону темнеющих коровников. Вдоль западной стороны футбольного поля шла роща, а в роще находились две часовенки. Одна была посвящена маленькой Терезе[466], а другая – грот Богоматери Лурдской. Грот не был обезображен излишествами, как обычно бывает с искусственными гротами. Здесь хорошо было молиться в темноте, когда ветер шумел в ветвях высоких сосен.

Иногда были слышны другие звуки: смех монахинь, клириков, братьев и остальных слушателей летней школы, которые с удовольствием смотрели кинофильмы в здании Алюмни-Холл[467] по другую сторону рощи. Фильмы показывали каждый вторник.

Во вторник вечером весь кампус пустел, а Алюмни-Холл заполнялся до отказа. Я, наверно, был единственный, кто не ходил в кино, да еще мальчик на телефонном коммутаторе в спальном корпусе. Он был вынужден остаться, ему за это платили.

Даже мой друг отец Филофей, который занимался изданием рукописей четырнадцатого века, разбирал со мной путь св. Бонавентуры к Богу по Itinerarium и изучал сочинение Скота De Primo Principio, ходил в кино в надежде, что покажут что-нибудь легкое. Но как только комедии заканчивались, он уходил. В драмах и приключениях он толку не видел.

О, этот веселый смех сестер и клириков в старом глухом флигеле из красного кирпича! Мне кажется, они заслуживали немного развлечения – по крайней мере, сестры. Знаю, что для многих из них курс «Библиография и методика исследования», который я вел, представлял собой головную боль. Традиционно методологию исследования преподают так, чтобы забросать слушателей разными странными именами и фактами, не дав ключа, где и как их искать, и просить явиться назавтра с готовыми и полными определениями. Потом я задавал вопросы вроде «Кто такой Филипп Спарроу?» «На гербе какого колледжа в Оксфорде изображен пеликан, ранящий самого себя?» Чтобы раскопать ответ на вопросы, которые я задавал, заранее зная разгадку, им приходилось ломать голову и перерывать горы справочной литературы, получая таким образом практические исследовательские навыки. Сестры всегда возвращались в класс с правильными ответами, хотя порой они стоили им темных кругов под глазами. У клириков ответы были правильные, но темных кругов не было, потому что они получали ответы от сестер. В последнем ряду сидел священник, принадлежавший к одному из учащих орденов[468] в Канаде, который вообще редко получал ответ, даже от сестер. Он просто сидел и хмуро на меня поглядывал.

Так что, в целом, хорошо, что они имели возможность отдохнуть и посмеяться, сидя на старых неудобных стульях и радуя свой невинный и простодушный вкус тщательно отобранными фильмами.

Гуляя по пустынным полям, я размышлял об их жизни – укромной, невинной и безопасной. Многие из них, особенно монахини, оставались детьми – каждый на свой лад. Они глядели на всех из-под своих чепцов, шапочек, апостольников и прочих головных уборов круглыми честными глазами, серьезным и ясным взглядом маленьких девочек. У них было много обязанностей, многие из них страдали столько, что я и в половину представить себе не мог: но все это тонуло в их тихой простоте и смирении. Самые обремененные делами выглядели лишь слегка уставшими, а некоторые из тех, что постарше, – чуть молчаливее и мрачнее остальных. Но детскую простоту во взгляде и эти пожилые монахини не утратили до конца.

Их жизнь была безмятежна. Она протекала за крепкими стенами порядка, благопристойности и стабильности, как в социальном, так и в религиозном смысле. Но им приходилось много работать – гораздо больше, чем большинству их ближних в миру. Почти все сестры много времени проводили в классных комнатах, но кроме учебы у них было много других дел. В своих общинах они, насколько я знаю, по очереди делали всю черную работу: стирали, готовили пищу, мыли полы. И все-таки, не делал ли их этот относительный комфорт невосприимчивыми к человеческим переживаниям и горю?

Я гадал, представляют ли они всю степень страданий и вырождения, царящих в трущобах, в местах, где идет война, в нравственных джунглях нынешнего века, которые взывают к Церкви о помощи, а к Небесам об отмщении? Ответ на этот вопрос, вероятно, должен быть таков: кто-то из них представлял, а кто-то нет, но все они искренне хотели делать то, что в их силах, чтобы изменить положение. Но правда и то, что они были укрыты, защищены, отгорожены от ужасающих реалий, которые взывают и к ним, к их христианской любви.

Но тогда почему я должен отделять себя от них? Ведь я в том же положении. Возможно, я чуть лучше некоторых сознавал его, но вскоре нам всем представился случай вспомнить о неудобном для нас противоречии: те, кто беден ради любви Христовой, часто бедны лишь в чисто абстрактном смысле, и их бедность, которая предназначена в том числе и для того, чтобы бросить их в окружение настоящих бедняков ради спасения душ, лишь отделяет их от бедных, пряча в безопасной и герметичной экономической стабильности, полной комфорта и самодовольства.

Однажды вечером этим монахиням, клирикам, монастырю Св. Бонавентуры в целом и мне в частности, был послан некто от Бога со специальной целью разбудить нас, направить наше внимание на то, что мы были склонны так легко забыть, усыпленные уединенной и безопасной жизнью в нашей затерянной среди холмов крепости.

Разумеется, справедливо, что моя внутренняя жизнь должна быть нацелена прежде всего на мое собственное спасение: так и должно быть. Нет пользы человеку, если он приобретет весь мир, а своей душе повредит[469], и наоборот, теряющий свою душу едва ли поможет спастись другим, разве что будет преподавать таинства, которые действуют, как говорят, ex opere operato[470], независимо от святости того, кто их преподает. Но теперь пришло время и мне задуматься о своих обязательствах перед другими, потому что и я один из людей, и разделяю с ними их грехи, наказания, несчастья и надежды. Никто не взойдет на небеса сам, в одиночку.