Я шел, как обычно, вдоль футбольного поля. Темнело. Алюмни-Холл сиял огнями. Но в тот вечер не показывали кино. В зале выступал какой-то оратор. Я не обратил внимание на список приглашенных выступить и изложить с трибуны какую-нибудь важную тему перед клириками и монахинями. Я знал, что должен быть кто-то от «Католических рабочих»[471], что звали также Дэвида Гольдштейна, обратившегося из иудаизма и возглавившего организацию мирян, проповедующих на улицах, и что ждали Баронессу де Гук[472], работавшую среди негров в Гарлеме.

В тот вечер, насколько я знал, должен был выступать Дэвид Гольдштейн, и на мгновение я заколебался, соображая, хочу ли я пойти слушать его, или нет. Сначала я решил: «Нет» и повернул в сторону рощи. Но потом подумал: «Пожалуй, гляну немного из дверей».

Поднимаясь на второй этаж, где находился кинозал, я слышал, как кто-то говорит с большой горячностью. Но голос был не мужской.

Войдя в зал, я увидел на сцене женщину. Любая женщина окажется в невыигрышном положении, в одиночестве стоя на сцене перед большим освещенным залом, без декораций, костюмов, подсветки. В таких условиях трудно произвести впечатление. К тому же гостья была невзрачно и просто, даже бедно, одета. У нее не было артистической манеры расхаживать по сцене, никаких приемов в расчете на галерку. Но открыв двери, я ощутил, что воздействие, которое она оказывала на сидящих перед нею монахинь, клириков, священников и самых разных мирян, наэлектризовало зал и было такой силы, что я отпрянул назад и едва не скатился по лестнице, по которой только что поднялся.

Ее сильный голос и глубокая убежденность покоряли. Ей было что сказать, и она говорила это в самых простых, неприкрашенных, резких выражениях, с такой бескомпромиссной прямотой, что дух захватывало. Чувствовалось, что аудитория ловит каждое слово, некоторые испуганы, кое-кто сердит, но все были поглощены тем, что она говорит.

Я понял, что это Баронесса.

Я кое-что слышал о ней и о ее работе в Гарлеме, потому что ее хорошо знали и уважали в приходе Корпус Кристи, где я крестился. Отец Форд часто посылал ей на 135-ю улицу и Ленокс-авеню вещи, в которых они нуждались.

То, что она говорила, сводилось к следующему.

Католиков беспокоят коммунисты. И у них есть основания для беспокойства, потому что коммунистическая революция нацелена, среди прочего, на уничтожение Церкви. Но мало кто из католиков задумывается о том, что коммунисты по всему миру не были бы так успешны, если бы католики по-настоящему исполняли свой христианский долг, и делали то, чему учил Христос: действительно любили бы друг друга, видели бы друг в друге Христа, жили бы как святые и добивались бы справедливости для бедных.

Если бы католики, говорила она, видели Гарлем так, как им следует видеть, глазами веры, они не остались бы равнодушны к тому, что там происходит. Сотни священников и мирян, оставив всё, пошли бы туда и попытались облегчить ужасающие страдания, нищету, болезни, остановить деградацию расы, которая раздавлена и извращена, морально и физически, под бременем колоссальной экономической несправедливости. Вместо того, чтобы видеть Христа, страдающего в Своих членах, вместо того чтобы идти помогать Тому, Кто сказал «что сотворите последнему из братьев моих, Мне сотворите», мы предпочитаем собственный комфорт. Мы отводим глаза от этого зрелища, потому что нам неловко, нас тошнит при мысли обо всей этой грязи. Мы не задумываемся о том, что, возможно, отчасти сами несем за это ответственность. Тем временем люди продолжают умирать от голода и болезней в своих жутких многоквартирных трущобах, где царят порок и жестокость, пока те, кто все-таки снисходит до рассмотрения их проблем, организуют банкеты в дорогих отелях и, напустив розового тумана, обсуждают «расовую ситуацию».

Если бы католики – продолжала Баронесса, – взглянули на Гарлем так, как им следует смотреть, глазами веры, увидели его как испытание их любви ко Христу, как вызов их вере, то коммунисты ничего не смогли бы сделать.

Но, напротив, коммунисты очень сильны в Гарлеме. И это неизбежно. Ведь здесь они делают то, что представляется делами милосердия, которых обычно ждут от христиан. Если черные рабочие теряют работу и начинают голодать, то коммунисты уже здесь, чтобы разделить с ними свою пищу и взять на себя защиту их прав.

Если негр серьезно болен, и его отказывается принять больница, появляются коммунисты и находят кого-нибудь, кто ухаживал бы за ним, и более того – проследят за тем, чтобы эта несправедливость стала известна всему городу. Если выселяют негритянскую семью, которая больше не в состоянии платить за квартиру, коммунисты находят им пристанище, даже если приходится приютить их у себя. И каждый раз, когда они так поступают, все больше и больше людей начинает говорить: «Видите, коммунисты действительно любят бедных! Они действительно пытаются что-то делать для нас! Видимо, они говорят правду: больше никого не заботят наши интересы, и лучше нам прибиться к ним и работать с ними для революции, о которой они твердят…»

Есть ли у католиков трудовая политика? Говорят ли что-нибудь Папы об этих проблемах в своих энцикликах? Коммунисты знают об этих энцикликах больше, чем средний католик-. Rerum Novarum и Quadrigesimo Anno[473] они обсуждают и анализируют на публичных митингах и потом обращаются к своей аудитории так:

«Мы спрашиваем вас, так ли поступают католики? Вы когда-нибудь видели здесь католика, который попытался бы что-то для вас сделать? Когда такая-то фирма, или такая-то фирма выбросила на улицу сотни негритянских рабочих, чью сторону приняли католические газеты? Разве вы не знаете, что Католическая Церковь лишь прикрытие для капитализма, и все их разговоры о бедных – лицемерие? Как они заботятся о бедных? Что они сделали, чтобы помочь вам? Даже их священники в Гарлеме идут и нанимают белых, когда им нужно заново покрасить церковь! Разве вы не знаете, что католики исподтишка смеются над вами, кладя в карман выручку за паршивые многоэтажки, в которых вы живете?..»