– Слава тебе, Господи. Я до сих пор жив! – И вышел из часовни.

Напротив входа на траве сидела измученная женщина со свертком на коленях. Она подняла голову, взглянула на Муренцова. Тихим, словно шелестящим голосом сказала устало:

– Убили ребенка-то, ироды…

Муренцов взглянул на лежащий на ее коленях сверток. Вместо ребенка в нем было завернутое в тряпки полено.

Тьма почти рассеялась, ветер разгонял серые кучевые облака, солнце поднималось все выше.

Муренцов постоял с минуту и оглянулся назад. Там осталась вся его жизнь, такая короткая и такая долгая. Вместившая в себя – все. У Муренцова по лицу текли слезы. А впереди была темнота. Было тихо и сумрачно. Куда шел – не думал; это ему было безразлично, главное – идти и идти… Далеко впереди белели шапки гор, и Муренцов шел к ним, повторяя про себя слова генерала Краснова:

– Вы должны обязательно написать об этом. Люди должны знать правду о нас и о том, за что мы сражались.

Так было легче идти.

От желтых цветов становилось все светлее и светлее на земле, и она, окрашенная этим светом, продолжала свое движение в вечность.

* * *

От самого Лиенца на многие километры растянулись длинные ряды казачьих повозок. Брошенные кибитки и палатки безмолвными рядами стояли вдоль шоссе. Между ними бродили оставшиеся кони, худые, грязные, и тоскливо смотрели на проходившие автомобили, словно стараясь поделиться людьми своим лошадиным горем. Часть из них, потерявшая своих хозяев, разбрелась по горам. Иногда они собирались вместе и долго стояли опустив головы, с повисшими ушами, что означало крайнюю степень тоски и усталости.

Между повозками и палатками валялись кучи разбитых и переломанных чемоданов. Грязное белье, оторванные кокарды, немецкие кепи, погоны, военное обмундирование, поношенная обувь, письма, альбомы, фотографии, закопченная на кострах посуда, хомуты и дуги. Это было все, что осталось от нескольких десятков тысяч казаков, которые еще вчера пели песни, любили, плакали и радовались жизни. Здесь, в долине Дравы, около австрийского города Лиенц, где было много всего – солнца, хлеба, цветов, – англичане добили последних казаков.

* * *

А СМЕРШ в это время работал над завершающим этапом «операции».

Автомашины, груженные казаками, двигались по мосту, где по обеим сторонам, плечом к плечу стояли шеренги английских солдат. От середины моста – уже советские пограничники в зеленых фуражках, новеньких суконных гимнастерках и начищенных до блеска сапогах.

Машины прошли мост и остановились на площади, перед сильно разрушенным металлургическим заводом. Заводские корпуса занимали огромную территорию и были обнесены высоким кирпичным забором, в который упиралась ветка железной дороги. Из одиноко торчащей, закопченной фабричной трубы поднимался столб черного дыма. Словно в крематории. На территории и внутри корпусов были разбросаны груды кирпича и изуродованные металлические конструкции. Сквозь полукруглые, огромные и пыльные окна заводских корпусов были видны транспортерные ленты, чугунные станины станков.

Казаков выгрузили из грузовиков и через ворота провели во двор завода. Слышались крики команд, лай собак, лязг затворов. Собаки, натянув поводки, шумно и жарко дышали.

– Эх! Видно, придется умереть не в бою, а как старой суке на вожжине! – тоскливо выдохнул есаул Щербаков. Его лицо сморщилось, стараясь выдавить подобие улыбки. Но вместо улыбки получился оскал, в глазах притаилась смерть.

Всем приказали раздеться. Солдаты копались в вещах, забирали себе часы, деньги, обручальные кольца. Вытаскивали портсигары.

Кто-то из казаков сорвал с груди и бросил на бетонный пол немецкие награды. Вслед тут же полетели боевые знаки за ранения, солдатские книжки, разорванные фотографии и письма.

После шмона всех загнали в огромный металлический цех. Стены цеха были в кирпичной пыли и копоти. Через окна не проникал свет – на стеклах лежал плотный слой грязи. Помещение было битком забито людьми. Они сидели в проходах между станинами станков, разбросанными металлическими заготовками и контейнерами с металлической стружкой. Стояли у стен. Молча. Старались не смотреть друг другу в глаза. Это были боевые офицеры. Все командовали – кто взводом, дивизионом, кто сотней, батареей. Эти люди прошли через самое страшное, что может быть на войне. Через окружение, плен, предательство собственного командования. Теперь они снова были в плену, и предавшее их правительство готово было превратить десятки тысяч ни в чем не повинных людей в рабов.

Раздался шум. Отдавая команды, забегали советские офицеры.

Невысокого роста офицер, с дерзкими глазами, в застегнутом на все пуговицы немецком мундире, Алексей Бондаренко, усмехнулся:

– Вот и начальство по нашу душу приехало.

Металлические ворота цеха со скрипом распахнулись. За воротами остались крытые грузовики, конвой, собаки.

Пленных построили посреди цеха. Впереди офицеры, сзади рядовые казаки. Все без погон, ремней. В изодранной форме, перевязанные, грязные, небритые, окруженные множеством советских солдат-автоматчиков. В помещение вошла большая группа военных. Впереди шел крупный, с брюшком, военный с красными лампасами на брюках и припухшими мешками под глазами. На его плечах топорщились широченные золотые погоны с маршальскими звездами. В нескольких метрах от него шла целая свита из генералов, полковников и адъютантов. По краям ряд вооруженных бойцов. Стволы автоматов были направлены на пленных. Это был командующий 3-м Украинским фронтом маршал Толбухин, пожелавший взглянуть на русских, так ожесточенно сражавшихся против его бойцов. Громко стуча каблуками по каменному полу, в полной тишине группа советских офицеров прошла через весь цех и остановилась напротив офицеров, одетых в немецкие мундиры. Маршал молча рассматривал пленных, цепляясь взглядом за немецкие петлицы, кокарды, остатки погон, и, поморщившись, спросил:

– Старший лейтенант Бондаренко здесь?

Один из сопровождающих громко крикнул:

– Бондаренко! К маршалу!

Бондаренко шагнул вперед. Он никогда ничего не рассказывал о себе. Знали только, что из детдомовцев. В прошлом старший лейтенант Красной армии, сейчас – майор РОА. В 5-м полку командовал взводом, эскадроном. При развертывании Пластунской бригады принял разведывательный дивизион, потом 9-й полк. Офицер редкой отваги и такой же трагичной, горькой судьбы.

Толбухин и Бондаренко несколько мгновений не мигая смотрели друг другу в глаза.

– Бывший старший лейтенант, гражданин Маршал Советского Союза, – сказал Бондаренко.

– Приказа о разжаловании еще не было. Это ты под Питомачей был? – спросил маршал.

– Я.

– Не стыдно тебе, советскому офицеру, фашистские погоны таскать? Ты ведь Родине присягал?

– Я Родине не изменял. Что касается присяги, то и вы когда-то российскому императору присягали!