неогласно» попа Ивана Зубова «для ради царьского дела», прося также не казать никому его грамотки, «старец архимандрит» смягчал свой осторожный отказ ехать к Сапеге ценным для тушинцев указанием на то, когда и какими дорогами приходят в Москву «станицы» от Скопина; в заключение от сообщал Сапеге, что из Москвы посылают к Скопину детей боярских, «чтоб он шел ранее, а москвичи сидеть не хотят долго в осаде». По актам того времени видно, что в Москве тогда было два архимандрита Авраамия – Чудовской и Андроньевский, но оба они, насколько знаем, не имели отношения к Троицкому монастырю и не могли влиять на троицкую братию, чтобы она подчинилась Сапеге ради умирения земли и утоления христианской крови. Мы не удивились бы, если бы в данном случае «старцем архимандритом» оказался знаменитый Палицын. К нему Сапега легко мог обратиться после неудачного приступа к монастырю в конце июля 1609 года, когда, потеряв надежду взять монастырь силой и боясь приближения наступавшего Скопина, тушинцы искали всякого рода средств овладеть поскорее монастырем. Присутствие монастырского келаря в лагере осаждающих было бы для Сапеги очень важно. Сапега пробовал склонить братию к сдаче монастыря с помощью русских людей, и в том числе М. Салтыкова и Ив. Грамотина, которые подъезжали к стенам обители и убеждали гарнизон признать царя Димитрия, потому что его уже признала будто бы и сама Москва. Братия не поверила обманным речам тушинских бояр, но она не могла бы не поверить своему келарю, если бы он решился вести такие речи. Вот почему для Сапеги имело смысл обращение к Палицыну. Нашей догадке о сношении Палицына с Сапегой не противоречит то соображение, что Авраамий Палицын не имел сана архимандрита и не был постриженником Сергиева монастыря. Автор письма зовет себя «старец архимарит Авраамей», как бы намекая на то, что он еще не совсем превратился из простого «старца» в архимандрита. В Тушине могли произвести его в архимандриты, как произвели, например, старца Иова в архимандриты Суздальского Спасо-Ефимьева монастыря. Такого же повышения «в которой монастырь ему, государю, Бог известит» просил себе у Вора чернец Левкий Смагин, знавший, что в Тушине не стеснялись раздавать и церковные саны и должности. Старец Авраамий мог быть в одной иерархии «старцем келарем», а в другой «старцем архимандритом» совершенно так же, как Филарет был в одной иерархии патриархом, а в другой митрополитом. С другой стороны, вопрос о месте и обстоятельствах пострижения Авраамия Палицына до сих пор еще темен. Свидетельства о том, что «обещанием» Авраамия были Соловки, идут не от самого старца и не из официальных документов, а из монастырских записей неизвестного времени и происхождения. Сам же Авраамий просил в 1611 году троицких властей его «покоить, как и прочую братию», в Троицкой обители, покамест ему Бог живот продлит. Очевидно, в то время вспоминая о смертном часе, он не вспомнил о Соловках, и это дает нам право сомневаться, чтобы свое «обещание» безысходного пребывания Палицын дал именно в Соловецкой обители. Происходя сам из близких к Сергиеву монастырю мест ростовских, дмитровских или переславских, Авраамий вместе с прочими своими родичами прилежал к Троицкой обители: ей передавал свои родовые земли; ей отдавал свои силы и таланты; ее же, наконец, славил в литературных писаниях[174].

Переписка князя Мстиславского и «старца архимарита» с Сапегой могла остаться тайной для Шуйских и населения Москвы, как много и других измененных дел оставалось без обличения и наказания со стороны слабой московской власти. Но не могла для народа оставаться тайной общая шаткость политического настроения в знати, раздвоение в среде боярства и высшей администрации, вражда «бояр царя Василия» и «иных бояр». По Москве ходили рассказы о том, какие бояре стоят за Шуйского, а какие прямят Вору. В 1609 году говорили, например, что против царя Василия настроены князья Б. М. Лыков, И. С. Куракин, Голицыны и Хворостинин. В 1610 году шел слух, что В. В. Голицын желал для себя царства и потому принял участие в свержении Шуйских. Такого рода слухи подрывали авторитет царя Василия и уничтожали страх перед ним в московской толпе. Истомленная дороговизной и голодом, раздраженная лишениями блокады, эта толпа не раз поднимала шум и бросалась к Кремлю. «Дети боярские и черные всякие люди приходят к Шуйскому с криком и вопом, и говорят: до чего им досидеть? хлеб дорогой, а промыслов никаких нет и нечего взяти негде и купите нечем!» – так описывали московские волнения выходцы из Москвы в Тушинском стане. Такого же рода сведения находим и в летописи московской и в польском дневнике Я. П. Сапеги. Царь Василий, привыкший с первых же дней своей власти считаться с настроением уличной толпы, успокаивал подданных надеждами на скорую помощь и освобождение, указывая народу даже вероятные сроки, когда в Москву должны были прийти войска Скопина и Ф. И. Шереметева. Народный шум возникал обыкновенно тогда, когда с потерей Коломенского пути Москва на время попадала в полную осаду и останавливался подвоз хлеба и других припасов с Оки. Но условия московского рынка были таковы, что иногда хлебные цены в Москве поднимались искусственным путем вследствие знакомой уже нам в эпоху голодовки при царе Борисе так называемой «вязки» хлеботорговцев. Попытки царя Василия установить таксу на хлеб не имели никакого успеха: житопродавцы не желали держаться таксы, хотя царь Василий в данном случае не задумывался наказывать ослушников, «градским законом смирити сих». Царское наказание вело лишь к тому, что купцы сами останавливали движение в Москву своего товара: «в протчих градех и селех закупленная ими сташа недвижима», на прочие же грады и села власть царя Василия тогда уже не простиралась. Таким образом, московское население, недовольное Шуйским за его «несчастие» и политическую слабость, имело все основания быть недовольным и хозяевами своего рынка. Оно «шумело» не только против властей, но и против толстосумов. Поэтому агитация Тушинского вора с ее «воровским» и казаческим характером всегда имела некоторый успех в московской толпе, угрожала междоусобием самой столице и пугала руководящие верхи московского населения[175].

Постоянная возбужденность москвичей делала возможными самые острые проявления политической распущенности – открытые мятежи против царя Василия отдельных слабых и незначительных кружков служилого люда. Они желали произвести переворот с помощью уличной толпы, которую думали увлечь в восстание нечаянным на нее воздействием. Первый мятеж такого рода умыслили московские дворяне, князь Роман Иванович Гагарин и Тимофей Васильевич Грязной да рязанец Григорий Федорович Сумбулов «и иные многие». Они вошли толпой в Кремль, «в верх к бояром», и стали говорить, чтоб «царя Василия переменити». Бояре «отказали» им и разбежались по своим дворам. Мятежники между