люди, которые еще до прихода Вора с семьями и людьми съехались в Москву, избегая опасности осады от владевших южными уездами воров. Однако и эти постоянные «жильцы» столицы не всегда хорошо служили Шуйскому. Царь Василий стоял во главе олигархического круга, которому не все сочувствовали и который не все уважали. Самовольный захват власти, самоуправство и жестокости вопреки торжественным обещаниям в подкрестной царской записи, личные слабости Шуйского – все это лишало его правительство необходимой нравственной силы. По словам И. Тимофеева, «скоропомазанием» царя Василия «вси людие о нем предкнушася». По отзывам того же Тимофеева и других писателей, личная жизнь царя Василия соблазняла народ, потому что он был «нечестив всяко и скотолепен», правил «во блуде и пьянствах и кровопролитии неповинных кровей»; он занимался ворожбой, «оставя Бога, к бесом прибегая»; «во дни его всяка правда успе, и суд истинный не бе, и всяко любочестие пресякну» (слова князя И. А. Хворостинина). По мнению толпы, шумевшей на улицах против Шуйского, «он человек глуп и нечестив, пьяница и блудник»; он не достоин царства, потому что «его ради кровь проливается многая»; в народе говорили, что «он государь несчастлив»: «глад и мечь царева ради несчастия». Вместе с самим царем Василием осуждению подвергались и его братья, особенно Димитрий. Именно ему молва приписывала большое влияние на дела и даже виды на престол: служилые люди «ненавидяху его гордости, сего ради и нелюбезен бяше во очию их»; ему приписывались самые незавидные качества ума и сердца. Олигархический кружок близких к Шуйскому «его бояр» представлялся москвичам далеко не дружным: в нем «друг друга ненавидяху и друг друга завидоваху». Шуйский не доверял своим боярам, «двоемыслен к ним разум имея», и «первоначальствующие державы его», в свою очередь, были с ним не прямы. В тяжелых условиях междоусобной войны Шуйский напоминал Палицыну гонимого зверя, который «хапал обоюду, не ведая что»: без разбора хватал он и правых и виновных, «убивая» их, предавая «смертному суду», никому не доверяясь, но веря доносам и слушая тех, кто хотел служить ему языком. Боясь потерять власть, Шуйский, однако, не умел ею владеть и не казался ее достойным. Его энергия и ловкость не могли укрепить его на престоле, потому что представлялись средствами, направленными прежде всего на достижение личных и партийных целей[172].

Москва помнила, что Шуйский был «самоизбранным» царем, видела, что он «погрешительну жизнь царствуя преходил», знала, что у него нет сил прогнать Вора, и потому Москва не почитала и не боялась своего правительства; она держалась его лишь потому, что считала тушинское правительство Вора еще более плохим, уже прямо воровским. Между двумя сомнительными властями во время тушинской блокады москвичи дошли до полного упадка политической дисциплины и нравственности. Давно втянутый в смуты и интриги, высший слой московского населения – придворный и служилый люд – легко изменял царю Василию и отъезжал в воровские таборы, но так же легко оттуда возвращался и вновь начинал служить в Москве с тем, чтобы при случае опять уйти в Тушино. Эти всем известные «перелеты» могли безнаказанно или с малым риском заниматься своим позорным изменным промыслом лишь потому, что оба соперника – и Шуйский и Вор – одинаково нуждались в людях и в равной степени ими дорожили. Дешевое раскаяние в измене спасало перелетов от казни, а легкая возможность уйти из незапертых ворот Москвы или из подвижных станов тушинцев побуждала к новым переездам «в покой телесных, в велику же работу вражию». Если служивых людей влекло в измену чувство ненависти к господствовавшим олигархам или честолюбивое желание получить «больши прежнего почесть и дары имения», то московские торгаши везли «кривопутством» товары в Тушино из-за одного презренного барыша, желая «десять гривен на шти сребреницах принята». Они продавали «на сребро отцов своих и братию», так как доставляли из Москвы в Тушино даже порох на погибель своих же близких. В Москве, словом, научились пользоваться политическим положением для частных целей и не сознавали еще, какую пагубу готовили этим родной стране.

Отъезды в Тушино были первым, и не самым худшим, видом общественной распущенности. Вторым ее видом была необыкновенная неустойчивость политического настроения, ведшая к постоянному двуличию, к тайной измене тому, кому явно служили и усердствовали. Такое «ползкое естества пременение» сознавали сами современники и крепко осуждали «лукавствующих сердцем». Но от этого зло не слабело. Московское население, одинаково во всех слоях, делило свое сочувствие между боровшимися сторонами: не оставляло Шуйского, но втайне радовалось его неудачам; не останавливало тех, кто уезжал к Вору или прямил ему, и не их осуждало, но тех бранило, кто на них доносил. Многие жители Москвы находились в постоянных сношениях с тушинцами и добывали им места. Не говоря о «лазучниках» простого происхождения, вроде попа Ивана Зубова и служилого человека Кирилла Иванова Хвостова, которые служили Я. П. Сапеге в Москве, – даже лица видного общественного положения могут быть заподозрены в предосудительных отношениях с тушинскими властями[173]. Известна, например, записка от князя Ф. И. Мстиславского к его «другу и брату» Яну Петру Павловичу Сапеге с одной лишь просьбой, чтобы Сапега велел к нему «писать о своем здоровье», и с надеждой, что князю Мстиславскому «даст Бог очи твои (то есть Сапегины) в радость видети». Если даже не соглашаться с издателями записи в том, что она относится к 8 июня 1609 года, если даже относить ее к лету 1611 года, когда Сапега спешил к Москве на помощь Гонсевскому и боярам, все же дружеская записочка боярина к гетману выдает их доброе знакомство, которому начало положено было, разумеется, не этим письмецом. Не меньший интерес возбуждает другое письмо к Я. П. Сапеге – именно то, которое писал из Москвы, в конце 1609 или начале 1610 года, «нищей царской богомолец» архимандрит Авраамий, «обещание Живоначальные Троицы и преподобнаго отца нашего Сергия игумена постриженик». Нищий богомолец, очевидно, был очень влиятельный человек: через своего ходока, попа Ивана Зубова, Сапега «царским словом» приглашал «архимандрита» Авраамия приехать из Москвы в стан Сапеги под Троицу, «чтобы земля умирити и кровь крестьянскую утолити». Авраамий на это отвечал, что в Москве уже все в нужде, «всем щадно, всяким людям», и потому «седенья на Москве будет не много», «обряд будет Шуйскому скоро». Этими фразами Авраамий намекал на то, что уже недолго ждать умирения земли, конечного торжества Вора и свержения Шуйского, а стало быть, ему, Авраамию, нечего было и покидать Москву. А впрочем, он обещал выехать под Троицу, когда для него будет возможность, «когда будет мой довол». Прося посылать к нему «бережно и