плечо и едва устояла — платье, намокшее в лодке, не высохло, стянуло лодыжки.

Александр Данилович Меншиков, бывший пирожник, ругался и хохотал враскат, видя, как семенит вниз по лестнице, волоча мокрый подол, княгиня Куракина, урожденная Урусова, а за ней, обняв сундучок с кляузами, боязливо пригнувшись, поспешал дылда-секретарь.

Княгиня Марья — в Гаагу, послу Куракину:

«Дело наше, начатое с графом Гаврилой Иванычем, не совершилось, пожалуй, не изволь в том гневаться на свою дочь понеже в совершении начатого дела не ея есть воля».

Посол Куракин — в Санктпитербурх канцлеру Головкину:

«Теща моя беспутная и бесчестного житья жена моя своим безумством привели меня во всеконечную печаль, а себя они в вечный стыд».

Жене ответа не будет. Жена и дочь отрезаны, чужими стали.

19

В апреле 1721 года в городе Ништадте начались мирные переговоры с державой Свейской. Русский флот, разбивший шведов у острова Гренгамн, русские войска, совершавшие набеги на шведское побережье, ход переговоров весьма убыстряли. В Балтийском море, в близком соседстве, пестрели вымпелы английской эскадры, но — как и предсказывал Куракин — она оставалась безучастной свидетельницей.

Все же в прениях сторон прошло целое лето. Дипломаты короля предлагали, дабы оттянуть время, сперва обсудить текст прелиминарный, то есть предварительный. Петр повелел Брюсу и Остерману не склоняться к тому, — условия написаны победителем набело и окончательно.

Курьер с подлинным трактатом застал царя 30 августа на пути в Выборг. «Мы оной перевесть не успели», — сообщали Брюс и Остерман, так торопились обрадовать. Царь повернул бригантину в Санктпитербурх. Вошел в столицу, паля из пушек. Стоя на палубе, выкрикивал счастливую весть:

— Мир, вечный мир со шведами!

Эмблемы мира — белые знамена с масличной ветвью и лавровым венком, вышитым на полотне, — тотчас были розданы конным гвардейцам и разлетелись по улицам и першпективам столицы. О вечном мире должно быть ведомо каждому, благородному и простолюдину.

Куракину, послу в Гааге, отныне обязанность — трудиться для упрочения мира.

В 1724 году царь перевел его в Париж, так как там, в виду оживленных сношений, занадобился посол чрезвычайный, с «полным характером».

Король Людовик Пятнадцатый превратился из ребенка, столь понравившегося царю, в юношу. Петр вырезал из кости его портрет, показал дочери Елизавете. Гляди — суженый твой! Куракин чувствовал — ни одного брака так не желал звездный брат, как этого. Увидеть на французском престоле русскую, свое родное чадо… Посол подчинился против воли, сватал Елизавету, сватал усиленно, трудов потратил много. Не вышло. Людовик взял в жены дочь противника Петра — Станислава Лещинского.

Звездный брат до сей свадьбы не дожил, до конца лелеял несбыточную надежду. Может, поэтому королева Мария неприятна Борису.

Впрочем, помех она не чинит.

Сиротливо стало после смерти царя. Чаще нападала гипохондрия.

Дело великого Петра в слабых руках. От Екатерины, пережившей супруга на два года, скипетр перешел к тщедушному Петру, сыну незадачливого Алексея.

Гипохондрию и меланхолию вернее всяких лекарств прогоняют заботы, а их по горло. Санктпитербурх, что ни день, торопит — подавай мастеров для всяких строений и красот. Живописцев, лепщиков, садовников, резчиков, мужей наук разных зовет Северная Венеция, и то послу радостно.

Эксперт Огарков проводит вечера в кафе Прокопа, в компании искусников, ест с ними петуха в вине, заводит полезные знакомства. Не гнушается и сам посол того заведения. Часто навещает фабрику гобеленов, смотрит эскизы.

Из Питербурха напоминают:

«Что живописец Мартин картины Полтавской баталии две больших обещает в четыре месяца отделать, чтоб отделал в тот срок».

В столице российской учреждена Академия художеств, и для нее заказ — навербовать учителей.

Долго колебался астроном Делиль, ехать ли в холодную Россию? Наконец подписал контракт, назначен директором Обсерватории. Новое и неизведанное пленит его, удержит на двадцать лет. Жозеф-Никола Делиль исправит карту Сибири, вложит труд в составление атласа России.

Добрых знакомцев имеет посол в Ботаническом саду, посылает на родину саженцы, семена различных растений и деревьев для парков, для плодовых садов, для нужд врачебных.

Служба мало оставляет сил, и все же посол в поздний час садится за писанье сокровенное. Подвигается, хоть и медленно, давно задуманная «Гистория», — он закончит лишь главы, трактующие о начале царствования Петра и о войне с Карлом.

Огарков, воротившись из кафе, приносит вести новейшие, раньше курантов. Париж ежечасно в лихорадке, — вспыхнет и вскоре погаснет. Гистория — строгое сито, хорошо отделяет зерно от плевел.

Хватило бы веку, описал бы все события на театруме Европы, и с рассуждениями.

Без сожаления хоронили в Париже Дюбуа. Хитрец натешился напоследок, успел получить сан епископа, а затем и кардинала. А кто помянет его с похвалой? Скитается по свету Альберони, присматривая себе покровителя. Угомонился под монастырским кровом претендент Яков, коего толкали не столько собственные, сколь чужие расчеты.

— Интриганам забвение, — твердит посол сыну, состоящему при отце в градусе легационсрата, то есть советника посольства.

Александр пофыркивает, пускает струю табачного дыма высоко в потолок.

— А благонравные где? Укажи!

20

Из Гааги, из тамошнего российского посольства, пришло письмо. Сургуч, припечатанный лишь для виду, тотчас осыпался. Секретов дипломатических пакет не содержал.

Человек, тем письмом представляемый, понаслышке уже известен. Звание имеет простое, а талант высокий — горазд писать вирши. От родителя своего — астраханского попа — отъехал в Москву, учился в Славяно-греко-латинской академии и, будучи нрава дерзкого, с наставниками повздорил. С весны прошлого 1726 года живет сей отчаянный, жадный до познаний попович в Гааге у посла, у молодого Головкина. Основательно знает латынь, греческий, хорошо изъясняется по-французски и по-итальянски. Ныне намерен продолжать ученье в Париже и просит на то вспоможенья.

Борис кликнул сына.

— На-ко, читай! Студент Тредиаковский… Помнишь, пиита приблудный.

— Ишь, заноза! — сказал Александр, кладя цидулу. — Сколько учителей сменил, все ему негожи. Опять, верно, с богословами связался. Голландцы — строгие мужи, не поспоришь с ними.

Сказывают, хвалит Декарта, острого умом филозофа, который ничего не берет на веру, а для всего сущего и мыслимого требует проверки. Одобряет Томаса Мора: зело восхищен его Утопией — страною равных и добродетельных, а также стихами, каковые начал переводить.

— С аглицкого? — обрадовался посол. — Пускай, пускай едет! Сгодится нам.

— Попа не нужно, а поповича возьмем, — засмеялся Александр. — Что перевел из Мора, захватил бы. Мне любопытно.

— Коли меня не будет, ты примешь пииту.

Веселость слетела с лица Александра. Ясен намек в словах отца.

Недуги донимают Бориса все злее. С привычной аккуратностью он ведет им учет. «Стужа в желудке», «опухоль и чернь на ногах»… Отмечает лечебные процедуры — «питье