И когда Иван Васильевич стал очищать Арбат от посадских людей, для того чтобы заселить во вновь отстроенные дома приближенных вельмож и опришников, все жильцы Земляного града принялись недовольно ворчать, понимая, что волны от царского струга заплеснут со временем и вольные слободы.

И уже совсем неожиданным было для посадских решение государя воздвигнуть на любимом месте гуляний Царев дворец.

Здесь крепчал опришный двор государя.

Скоро Земляной град был разбит Хлебным, Ножевым, Калашным переулками, где стала приживаться послушная дворцовая челядь, заражая духом зависимости и остальных слободских.

Покрякали мужики с досады, погоревали втихомолку, а потом, привыкнув к царю, стали поживать холопами. Как и все, они стали встречать государев поезд, кланялись даже поезжанам, а если видели царя, шествующего к церкви, били поклоны до тридцати раз кряду.

Переменилось с того дня бытие Земляного града: прознав о том, что среди посадских немало сокольников, государь повелел строить Кречетный двор.

Теперь все посадские мужи были пристроены к царскому двору и стали называть себя «опришной». Они вытачивали ножи, свозили к Поварскому двору дрова, следили за государской конюшней. А скоро царским указом из молодых, не привыкших к послушанию отроков был создан стрелецкий полк, во главе которого был поставлен опытный воевода Репнин Михайло. Не однажды искушенный ратник хвалился тем, что выжмет из строптивых детин остатки своевольного духа. А потому казнь плетьми у Земляного вала было делом обычным. Приложит стрелец на разодранную задницу подорожник, погорюет малость о прежнем вольном житие и, натянув порты, спешит на смотр.

Даже заставы на Зацепном валу, казалось, были придуманы для того, чтобы оставшуюся горстку посадских приобщить к государеву делу. Нельзя теперь было в Москву проехать иначе чем через башни, ворота которых отворялись только в установленное время.

Десятник, зажав в руках острый прут, неторопливо двигался вдоль длинной вереницы из повозок и телег, а потом, разглядев воз с сеном, останавливался.

— Вот, смотрите, ротозеи, — поучал он примолкших отроков, — государь наш повелел бродяг в город не пускать, так они, ироды, норовят в соломе укрыться.

Служивый детина с силой вонзал прут, пытаясь выявить недозволенный провоз, и отроки не сомневались в том, что окажись в возке приблудный, так непременно распорет его заточенное железо.

Заставы, не отличавшиеся прежде особой строгостью, нынче казались приезжим несносными. Очереди перед Земляным градом были так велики, что телеги выстраивались на целую версту, заполняя собой не только ближний берег, но через мост уходили далеко за Москву-реку.

Запреты были связаны с тем, что в прошлом году были потравлены царские борты. Чья-то злая рука повывела всех пчел, и они мохнатым желтым ковром устлали все дороги. Монахи, ухаживающие за царскими пасеками, неделю изгоняли злых духов, и поляна, пропахшая ладаном, в то время больше напоминала притвор, чем медоносный луг.

Иван Васильевич привязался к Земляному городу так же крепко, как в свое время прикипела его душа к Александровской слободе. Нравилась ему даже непокорность посадских мужей, которые не спешили снимать шапки, даже когда навстречу шествовал боярин. Не однажды государь сажал голос от смеха, выслушивая шептунов, которые утверждали, что босоногая ребятня больше привечает собственного старосту, чем пришлых бояр.

Не желая покидать Земляной город даже ненадолго, царь за Огородной слободой повелел выстроить Охотничий дом, в который любил наведываться по воскресеньям, чтобы побить зайцев и показать немцам соколиную охоту, до которой послы были большие любители.

Сейчас, лишившись жены, Иван Васильевич пропадал в Охотничьем доме подолгу и если не травил зайцев, то часами мог забавляться шахматами. Равных в этой игре государю не находилось, а если он случайно проигрывал, то хмурился так люто, что виноватый в следующей партии непременно жертвовал Ивану Васильевичу слона, надеясь тем самым смягчить нарастающий царский гнев.

Не проигрывал царю только сокольник Степан Дрозд, который даже без ладьи умел крепко досадить Ивану и гонял его короля по шахматной доске. Если что и удерживало Ивана Васильевича от расправы с дерзким холопом, так это желание выиграть у строптивца хотя бы однажды.

Жил в Земляном городе старый скитник, который поселился за Москвой-рекой еще при Василии Третьем. Места тогда эти были глухими и потаенными, а если кто и наведывался к его хиленькому жилищу под соломенной крышей, так это заблудший бродяга или медведь.

В народе говорили, что ушел он от мира по гордыни, когда на званом пиру обесчестил его московский хозяин местом, посадив позади столбовых дворян.

Залил тогда медовухой молодец белую скатерть и молвил строго:

— Что же это за пир такой, где местом гостей бесчестят? И деды, и отцы мои впереди дворян сиживали, и я срамиться не желаю! А может, ты, государь, бесам желаешь угодить?

С тех пор князя на царских пирах не видывали. Уединился в дубовой глуши гордец, а утешением ему служило пение малиновок.

Посетителей затворник не приваживал и дальше порога не приглашал. Кому не мог отказать старик в госте-приимстве, так это царю. И не однажды Иван Васильевич наведывался в плохонький скит, чтобы послушать мудрую и неторопливую речь затворника. В этот день царь пришел к Мефодию один. Престарелый князь не боялся мирской власти, а потому частенько говорил государю правду. Иван Васильевич ухмылялся, но старика не прерывал. Государь нуждался в укоризне так же остро, как немощный муж в настое из адамова корня. Пустынник остался единственным человеком в Московском государстве, кто смел говорить батюшке-царю то, что думает, и его беспощадная, не по-старчески страстная речь напоминала государю покойного Василия Блаженного. Тот тоже все на путь истины Ивана наставлял, хотел царя христолюбивым видеть, и ряса, которую он носил порой, была, скорее всего, в память о духовных подвигах почившего Василия.

По-иному смотрел на царя пустынник Мефодий.

— Рясу на себя надел, государь? Скоморошничаешь все! И народ свой смешишь этой несуразностью. Государю больше подходит золотой кафтан да венец с каменьями.

— Рясу я ношу в смирении и в знак печали о многих грехах своих, — отвечал Иван Васильевич.

— Лукавство все это! — махал дланью Мефодий. — Нет в тебе ни на грош ни смирения, ни печали. А под рясой такие копыта прячешь, что и у лошадей не бывает.

Государь хмыкал на каждую оплеуху, но в речах оставался ровен и больше напоминал послушника, внимающего строгой речи сурового наставника.

Пошел дождь. Поначалу он робко стучался у порога, словно просил разрешения заглянуть вовнутрь, потом зачастил по соломенной крыше и вылил холодный ручеек за шиворот.

— Зябко здесь у тебя, Мефодий, — хмуро пожаловался Иван Васильевич.

— Это не твои хоромины, где в каждой горнице по печи, — согласился пустынник. — О теле ты думаешь, Ваня, куда больше, чем о душе. А еще настоятелем смеешь себя называть. Тебе бы, государь, рясу худую одеть да зимой дровишек из леса потаскать. Когда тяжко становится, сразу вспоминаешь, что царем рожден. Вот и будь им!.. Нечего на себя шкуру агнца примерять, ни к чему она тебе.