Польский посол был отпущен со двора с честью и с большой милостью в этот же день. Опришники, искушенные в питии, не могли не удивляться тому, что тщедушный шляхтич сумел перепить даже известных на всю Москву квасников.

* * *

Иван Васильевич с особым интересом наблюдал за нервной суетой, какая происходила вокруг стола польских королей. Он проведал о том, что от императора Максимилиана прибыли послы и так ретиво хлопотали за его сына Эрнеста, что вызвали раздражение не только у самолюбивых шляхтичей, но даже у чехов, которые уже давно испытали на себе железные объятия австрийских императоров, больше напоминающие удавку на шее.

Царь Иван удовлетворенно рассмеялся, когда узнал о том, что на пирах чехи горестно лили слезы и жалились полякам о своих утерянных вольностях. И у них, дескать, когда-то было свободы не меньше, чем у ляхов, и они когда-то были так же богаты, как самые могущественные паны. Однако вместо утерянных льгот от императора Максимилиана они сумели получить только многочисленные налоги, которые легли на каждого из них крепко, как земля на покойника.

Особенно изворотливыми в борьбе за польский стол оказались французские послы, которые облепили дворец покойного короля. Французы щедро раздавали посулы, в которых Екатерина Медичи старалась убедить, что будет и дальше способствовать расширению польских вольностей, и обильно засыпала золотом глотки строптивцев, и нелестно отзывались о женолюбивом принце. Французские послы разливали елей лести даже польскому духовенству, уверяя епископов в том, что они выполняют роль садовников, заботливо взращивающих благодатные цветы христианства. Они с уверенностью утверждали, что не существует в Европе более близких народов, чем поляки и французы, у которых во многом сходны даже обычаи.

Прослышав об этом, Иван Васильевич расхохотался так, как будто наблюдал за медвежьей потехой. Кому, как не ему, знать о том, что только Московское государство стоит оградой на пути воинствующего Оттоманского царства, а о близости русского и польского народов бессмысленно заводить даже речь, даже братья не бывают ближе, чем эти два славянских племени. Даже султана Сулеймана они ругают одним словом: «Пес!»

Царь Иван Васильевич терпеливо дожидался прибытия во дворец польских шляхтичей. В их посольстве должно быть не менее десяти князей, они обязаны явиться во двор с повинной головой и, как это делают холопы турецкого султана, пройти путь от дверей до самодержавного трона на коленях.

И тогда государь их приветит!

Разочарование Ивана Васильевича было велико, когда он узнал, что поляки поддались на уговоры французов и принц Генрих стал королем.

В Версаль, в летний дворец французских королей, явилось двадцать польских послов в сопровождении трех сотен шляхтичей. В полутемных коридорах они униженно дожидались аудиенции с принцем, совсем не подозревая о том, что в это время любвеобильный Генрих голубит на бархатной софе одну из многочисленных фавориток. А когда шляхта явилась в приемные покои и, оробев от великолепия Версальского дворца, сообщила о решении сейма, Генрих устало улыбнулся, вспомнив упругие и крепкие икры фрейлины. Принц отвечал:

— Я буду вам хорошим королем. А еще для польской службы я наберу отряд гасконских стрелков!

Генрих совсем не подозревал о том, что въезд в Польшу наемных стрелков был главным аргументом в его пользу при рассмотрении претендентов на польский стол. Вымуштрованные гасконцы сполна должны удовлетворить честолюбие не только шляхтичей, но и простых смердов.

Царь Иван горевать не стал, махнул рукой и отвечал покаянно:

— Видно, недомыслил я чего, кто мог полагать, что Генрих окажется проворен! — И с ехидцей: — Гуляка им достался, не приведи господи! Вот увидите, бояре, месяц не пройдет, как Генрих разорит дворец, а потом из Столовой избы утащит позолоченные ложки. Ха-ха-ха!

Государю доносили, что Генрих ленив, как состарившийся мул, и все свое время проводит в карточной игре, распыляя по усадьбам шляхтичей состояние польских королей. Господарю московскому было известно, что временами во дворце бывает так бедно, что придворные одалживают краюху хлеба у заносчивой прислуги, чтобы попотчевать августейшего властелина.

Иван Васильевич на злорадные речи только скорбно вздыхал:

— А я третьего дня перед иконой Владимирской Богоматери молился… Едва только и успел шесть сотен поклонов отбить, а свеча возьми да погасни. Вот я и подумал, видать, наш польский король опять без ужина остался! Ну так вот, господа, пошлите от меня на польский стол каравай пшеничного хлеба. Скажите, государь Иван Васильевич жалует, пускай брат мой, любезный Генрих, не отощает на польских харчах.

В этот день дворец был необыкновенно шумен. На двор государя понаехало со всей округи великое множество скоморохов и несметное число шутих. Они толкались во дворе и коридорах и как могли развлекали гостей. Вся Москва жила в ожидании праздника, а когда после обедни были расставлены столы и стольники стали зазывать приглашенных, радостный гул наполнил Столовую избу.

Вопреки общему веселью государь был угрюм и ничего не ел, он только раз ковырнул ложкой заячьи почки и снова воззрился на пир.

Скоморохи, нацепив бубенцы на шею, ретиво прыгали через лавки и столы, а когда нечаянно опрокинули на пол блюдо с яблоками, государь улыбнулся безрадостно. Дворцовые потешники решили не отставать: они так тузили хроменького карлика на потеху боярам, что забили бы его до смерти, если бы не услыхали за спиной медвежий рык. Разбежались по сторонам шуты, а вместо пятигодовалого медведя на них взирало довольное лико Черного Павла.

Бояре изрядно охмелели, но бездонные утробы, всегда ненасытные до дармового пития, продолжали вмещать в себя братину за братиной, чем напоминали бездонный погреб. Иной раз выпитое вино расплескивалось, и ржавая блевотина заливала мраморный пол, а несколькими минутами позже на пахучую жижу мог свалиться величавый хозяин приказа, оросив брызгами сидящих рядом. Неподвижный и забытый, как свалившийся с воза куль, вельможа мог пролежать так до тех пор, пока его не подбирала челядь. Вытащив упившегося до смерти боярина из-под стола, его укладывали на телегу и, неторопливо понукая застоявшуюся лошадь, везли к дому.

Между рядами бояр и окольничих теснились матерые вдовы, которые не уступали мужам ни в количестве выпитого вина, ни в чревоугодии. Бабы поглощали пищу с таким усердием, как будто со следующего дня собирались уйти в трехгодичный пост. Матерые вдовы, как правило, были голосистые, и перекричать их не могли даже речистые бояре; пристыженно умолкал даже церковный хор, собранный государем из самых звонкоголосых певчих, когда бабы затягивали разудалые припевки.

Была у матерых вдов лихость, которую они получили в наследство от почивших мужей, и каждый прожитый год только добавлял их характеру отчаянности, отчего даже самые древние из них частенько напоминали разудалого детину, осмелившегося соперничать в веселости с ватагой потешников. Боярыни не уступали в забавах шутам: лихо пускались в пляс и так задорно орали срамные песни, что вводили в смущение многих девиц.