Бояре принимали матерых вдов за своих, и ни у кого не вызывало удивления, если спьяну под стол скатывалась и государева мамка.

Иван Васильевич справедливо полагал, что, не будь на пиру боярынь, веселье походило бы на покой мертвецкой.

Первой среди ближних боярынь была пятидесятилетняя Елизавета Никаноровна — вдова почившего Плещеева. Кряжистая и такая же сильная, каким в молодости бывал ее муженек, она смело, под громкий хохот, борола на руках любого детину. Государю передавали и то, что объятия ее так же крепки, как стальные обручи Никитки-палача. И самодержец всякий раз подумывал о грехе, поглядывая на колыхающиеся груди теремной боярыни.

Второй вдовой была Нина Андреевна. Суха и костлява, зато имела такой голос, какого не бывает и у протоирея Благовещенского собора в сильном подпитии. Вдова была из сильного рода Курлятевых, а потому садилась впереди многих именитых бояр, хотя никогда не возражала, если степенный муж подставлял бабе свои пухлые коленки. Знал государь и о том, что не однажды в разгар пира именитый боярин уводил вдовушку в темные закоулки царского дворца.

Все было во власти великого московского государя: пожаловать жизнь и осудить на смерть. А это скучно всегда. Царь Иван зевал, глядя на то, как боярыни пили вино из глубокой братины, пущенной по кругу.

Государь рассмеялся только раз, когда матерые вдовы, позабыв про степенность, так пригибались в коленях, как будто вернулись в далекое девичество. Бабы напоминали государю гусынь, неторопливо и важно карабкающихся на Кремлевский бугор лишь для того, чтобы, расправив крылья, прыгнуть с его макушки в пенящуюся стремнину и в недолгом полете преодолеть Москву-реку до самой середины.

Рядом с Иваном сидел Петр Васильчиков — последняя государева привязанность.

Царь выделил Петра Григорьевича среди прочих за огромный рост, и даже Иван, немалой сажени, поглядывал на отрока как трава на двухсотлетний дуб. Петр Васильчиков был необычайно худ, и трудно было поверить, что за один присест он съедает дюжину яиц и половину кабана. А когда муж шел по двору, то казался таким же долговязым, как сосна, выросшая посреди чахлого кустарника. Петр Григорьевич был в рост с колодезный журавль, и когда дворянин сгибался в поклоне, то длинным телом умудрялся перегородить половину двора.

Иван Васильевич любил мужей рослых и статных, а к Васильчикову испытывал особенно большую привязанность.

Черный Павел дудел в сопелку, и до того у него получалось ладно, что даже у самых угрюмых гостей он сумел выжать несколько улыбок.

Весело стало и государю.

— Петр, слышал я, что у тебя дочь дюже красивая. Похвастался бы перед государем, показал бы дщерь. — Иван увидел, как дрогнула рука Васильчикова и соус закапал на полы кафтана, заливая серебряный вензель. — Чего же ты молчишь, Петр, или, может быть, чести не рад? А если дочка твоя мне приглянется, я ведь могу и царицей ее сделать. Тестем моим сделаешься, Петр Григорьевич. Чего же ты, окольничий, ложку в сторону оставил?

— Видать, Петр от радости аппетита лишился, — подсказал государю стоявший подле Малюта.

— Ежели желаешь, государь, отчего бы и не показать тебе Аннушку. Только я бы хотел тебе сказать, что мала она еще для замужества. Ей едва семнадцать минуло.

Вздохнул печально государь:

— Скуповат ты на слова, Петр. Другой отец рад был бы дочь со двора справить, а ты держишь ее при себе, как черт заблудшую душу.

— Это я от радости, Иван Васильевич. Когда желаешь дочку увидеть?

— А ежели сейчас? Чего же ты испугался?

— Не готов я сейчас тебя встретить: двор мой неприбран и челядь не предупреждена. И дщерь должна быть такой, чтобы тебе приглянулась. Бестолковая она у меня! Наставления ей хочу дать, а не то опозорить меня перед государем может.

— Не отговоришь ты меня, окольничий, мне всякое видывать случалось. Если угостить нечем, так мне не нужно ничего. Харч я всегда с собой вожу.

Братина, пущенная по кругу, насытила утробы гостей, и каждый глоток был так тяжел, как будто бояре и окольничие проглатывали не сладкое питие, а куски свинца. Рухнула Елизавета Никаноровна под лавку, сполна испытав на себе крепость заморского вина, а челядь, больше беспокоясь о царской утвари, чем о чести боярыни, вытащила матерую вдову за пятки под витые свечи.

— Едем, государь, — решился окольничий.

Поднялся Иван Васильевич из-за стола и, заглушая честной пир соборным басом, объявил:

— Меня Петр Григорьевич к себе в гости зовет. Поеду! А вы, господа, веселитесь. А ты, Павел, гостям скучать не давай!

Уже оседлав коня, Петр Васильчиков вспомнил про сломанное крыльцо и молил случай, чтоб государь не ступил на треснутую половицу и не расшиб лоб. Вот тогда быть опале! Хитрый окольничий выжал из себя любезную улыбку, проклиная в душе сегодняшний пир, навязчивое желание царя, а заодно и красивую дочь.

Царь Иван спешился у самого двора Васильчиковых, а перепуганный окольничий закрутился юлой вокруг государева коня, без конца повторяя:

— За что же мне честь такая великая? Ты бы, государь, во двор въехал.

— Жених я твоей дочери или нет? — благодушно улыбался Иван Васильевич, ступая на землю. — А если жених, тогда, стало быть, будущего тестя уважить должен. А теперь вели отворять ворота, скажи челяди, что государь московский в гости пожаловал.

Петр Васильчиков вбежал во двор и громким гласом устроил переполох.

— Мать твою эдак! — кипятился окольничий, ошпаривая обидными словами шныряющую по двору челядь. — Сказано вам было, вина крепкого на столы выставить! Такого, чтобы отрыжки не давало, не любит Иван Васильевич кислого.

Петр Васильчиков думал о том, что легче вынести катастрофы вселенского потопа, чем приход в дом государя московского.

— Будет сделано, боярин!

— Доченьке моей скажите, чтобы краюху пшеничного хлеба государю поднесла! Рушники чтобы без жира и пятен были, — сердито наставлял Васильчиков. — А то я вас знаю, и с сажей можете государю подсунуть!

Великого московского князя сопровождала дюжина рынд: все одного роста, в красных кафтанах, даже топорики несли одинаково, положив их на правое плечо. Бордовые воротники и яркие узоры на сапогах придавали всему их виду чопорность, и если бы не жиденькие бороденки, что пробивались на уголках скул, их можно было бы принять за красных девиц.

Царь Иван ступил на двор, который был так грязен, что напоминал скотный выпас: тьма мух кружилась над зловонным пометом, а две блестящие и зеленые, видать особенно нахальные, уже успели досадить государю.

— Пакость-то у тебя какая во дворе, окольничий, — обеими руками отмахивался Иван Васильевич от злобных насекомых.

— Челядь у меня ленивая, государь, — быстро нашелся Васильчиков, — только и норовят, чтобы пакость какую-нибудь учинить. Да вот еще спереть что с хозяйского стола, — и, сняв с головы бобровую шапку, лихо швырнул ее под ноги государю прямо на испражнения. — Проходи, Иван Васильевич, ежели потребуется, так мы тебе меховую дорожку до самого крыльца выстелим.