2

Керри бреется и едет в Баку. Вечер он проводит по заведенному обычаю, ничего нового: прогулялся по набережной, поужинал в любимом открытом кафе с крышей в виде вслушивающейся в море бетонной ракушки. Быстрые сумерки окутывают город, зажигаются фонари. Он отправляется к Губернаторскому садику, где фланируют парочки, толпится у скамеек молодежь. Он ищет и вскоре встречает эту дебелую, крашенную хной женщину, со сметанной кожей, всю колышущуюся малахитом парчи — юбки, балахона. Керри улыбается и просит разрешения ее сфотографировать. Довольная, смеется, отмахивается: «No, sir», — и протягивает небольшой фотоальбом с фотографиями девиц.

Коммандер перелистывает и тычет наугад.

Это здесь, неподалеку, подняться по темному проулку, ступить в ворота, подняться во что-то грязное, пахнущее жареным луком, стиркой, аммиаком, книжными корешками, пудрой… Дурманный запах олеандра из окна достигает третьего этажа и мешается со сладким парфюмом. Девушка душна, вульгарная косметика, густая пудра, ресницы в комочках, липкая от розового масла кожа. Хочется вымыть руки, запах пота пробивает цветочные заслоны, выбритые вчера ноги уже колются, колется она и там, в паху. Керри отваливается, снова удушливая брезгливость охватывает его. Она тут же закуривает, жадно, потрескивает самокрутка, не меняя позы, грубо что-то говорит, хрипло, окутываясь дымом, смеется и дотягивается, проводит пальцем по его спине. Он замирает, как замирал мальчишкой, играя в прятки при приближении водящего, — и вдруг — вот этот звук ногтя по сухой шелушащейся от загара коже высекает перед глазами образ жены. Двадцать три года назад. Гавайи, они только что занимались любовью, он спустил ноги с кровати, замешкался с сандалией, и она в благодарность потянулась погладить — и он качнулся вперед, из-под подушечек пальцев — и ноготь скользнул.

Керри задыхается от дыма, вскакивает, он расплатился вперед, молниеносно одевается, отвернувшись, в поплывшей от слез комнате нащупывает дверь, толкает, длинным своим шагом продавливает жаркие потемки коридора и, лихо стуча каблуками, слетает по винтовой лестнице во двор-колодец. Кругом играют дети, мужчины стучат нардами, на балконе женщина выбивает ковер.

3

— Я буду ходить по девкам только для того, чтобы избавить себя от малейшего искуса о девственницах, — помрачнел Хашем.

— Почему ты не женишься?

— Женюсь, обязательно женюсь, — горячо сказал Хашем. — Денег только надо заработать.

— Чем ты их заработаешь? Птицей? Ты егерей едва птицей кормишь.

Хашем помрачнел.

— Ты прав, заработок у меня не густой. Лебедями не очень-то заработаешь. Вот если бы за кречетами на Камчатку махнуть… Но мы и без кречетов обойдемся. Балобанов наловим — и в Кветту на соколиный рынок поедем. Хубары в Белуджистане скорее всего уж нет, но соколиный базар остался.

— А если уже не остался?

Я не знал, на ком собирается жениться Хашем, но идея заработать денег все чаще стала мелькать в разговорах. Он совершенно бестолково задумывался, теоретизировал о семейной жизни.

Откуда он возьмет так много соколов? Как мы их довезем? Хашем — при всей своей монументальности, способности полностью поглотить внимание и воображение — часто выглядел настолько беспомощным, что у меня опускались руки, хотелось его треснуть, чтоб опомнился.

4

Как жить в пустыне, в степи, где ничего, кроме горизонта, травы, песка; где нет женщин. Пустыня превращает мужчину в нелюбимого ребенка. Мужчины становятся подростками — из-за скудости развлечений. Подростки используют все подручное, чтобы позабавить себя. Камни, насекомых, птиц, свои души и тело; ящериц-калек, бойцовых скорпионов, усаженных в банку; ненависть, ярость. Отсутствие женщин рождает бессердечность, ад подменяет раем и населяет его фантомами мастурбации. Детские шалости оборачиваются делом жизни. Подростковая безжалостность искажает нравственность взрослого мира, делает его ненастоящим. Удаленность от жизни позволяет быть к ней безразличным, желать ее уничтожения…

— Господи, какое блаженство, — простонал Хашем.

Он лежал в ванне плечом вперед, подавшись рукой, которая прикрывала причинное место, другой он протягивал мне папиросу. До краев поднявшаяся вода дышала волной, набегала на его грудь и обратно на огромные плоские ступни с поразительно длинными пальцами — в то время как дым ниткой выходил из уголка губ.

Он поднял голову, взял у меня гильзу, потянул и снова откинулся назад и закрыл глаза.

— Ребята, ради всех святых, сколько можно? — позвал голос из комнаты. — Давайте, лентяи, вы торчите в ванной уже больше часа.

Керри сидел на широченном подоконнике, парившем над Торговой улицей, и наблюдал, как внизу, в стремительно смежающихся сумерках, вспыхивают фонари, отрезками улиц и переулков огни спохватываются перебежками к набережной. В час ночи город сбавит накал, и тогда прозреет блеском море, три пунктира маяков, два корабля на рейде, цепочки эстакад у горизонта, периметры складов, и звездный объем встанет над морем…

«А что если все эти звезды уже погасли?» — думает Керри, и у него сосет под ложечкой от жути.

Через час мы вновь обретем силы и разойдемся по комнатам этой огромной — во весь этаж — квартиры в центре Баку, превращенной в бордель. У Керри здесь зазноба, юная Гюзель. Хашем изредка составляет нам компанию. Из непостижимого мной любопытства.

После, проводив Хашема и оставив Керри, во чреве безлунной ночи я шел по родному городу. Моторная память оказалась надежней памяти представлений, тело, как кошка, помнило кинетические складки пространства, уложенные с той же надежностью, с какой десантник укладывает ткань парашюта, и теперь они раскрылись махом и нерушимо понесли вниз по городу. Дотрагиваясь до знакомых углов, стволов деревьев, до лестничных перил, заглаженных на излете, до истонченных ручек дверей парадных, обнаруживая в верном месте проходной подъезд, и за ним — нога радостно нащупывает на той самой последовательности высот те самые (степень гладкости подошва чует прерывистым скольженьем) четыре ступеньки, я шел по городу ночью с тем же сладострастием, с каким в детстве слепо тыкался и целовал материнский живот.

5

Когда Керри напивался, в нем пробуждалась молодость. Он и так — благодаря осанке и телесному складу — не выглядел стариком, а после стаканчика лицо его окрашивали кровь и улыбка смущения.

Керри внутренний был гораздо слабее Керри снаружи. Изнутри Керри напоминал себе сумерки, стоянку старости, в то время как при его белобрысости седина была неотчетлива и являлась только, когда на пляже он выходил из воды и на сильной плоской груди серебряные ленты волос, слипшихся, плоских от стекающей воды, давали блеск, и только тогда было возможно вдуматься в возраст этого сильного, красивого, натренированного тела. Самое худшее, что только мог себе вообразить Керри, — смертное одиночество. Вот так, без обиняков — стиснут или засыпят, и будешь зреть каждой частичкой углерода, глазищами — пустоту — немоту, отъединенность, и поделать ничего нельзя, вот только лежать и не двигаться, клаустрофобия, приступ нескончаемый, тоска и ужас, никаких чертей или архангелов — ничего, только темнота, теснота и бессилие забыться.