Вкладываю в конверт и пишу фамилию адресата и адрес в Ричмонд-апон-Темс. Своего адреса в качестве обратного я не указываю. Затем наклеиваю марки и кидаю письмо в почтовый ящик.

Я застаю Брайана за чтением газеты с дырой посередине. Что кажется вполне уместным. Теперь каждому из нас придется придумать собственную уникальную историю, способную заполнить пустое место.

Когда вы теряете любимого человека, на ткани Вселенной появляется прореха. Шрам, что вы постоянно щупаете, изъян, о коем вы не в силах забыть. Слабое место, которое невозможно укрепить. Это пустота.

Однако Вселенная тяготеет к Маат, то есть к порядку, поэтому любая дыра там камуфлируется. Края стягиваются, и со временем вы можете забыть о слабом месте, куда можно легко провалиться, если надавить посильнее. Но затем появляется или запах, или мысль, или биение сердца, и внезапно вы отчетливо понимаете: свет за прорехой в ткани Вселенной столь ослепительный, что с вашей стороны было наивно думать, будто дыра сама собой залатается.

На четвертый день после возвращения я отправляюсь на похороны Вин. Нас угощают тортом «Красный бархат» и коктейлями «Сайдкар», приготовленными из первоклассного коньяка. Похороны проходят ночью, чтобы можно было устроить салют. Пришедшие на прощание, одетые во все цвета радуги, по очереди рассказывают истории о Вин. Уайетт, который присутствовал со мной на похоронах, крепко держит мою руку и услужливо подает платок вытереть слезы.

Вин действительно станет преследовать меня, хотя и не так, как она предполагала. Когда теряешь близкого человека, то все вокруг напоминает вам о нем. Я буду думать о Вин при посещении музея. Во время прогулки на собачьей площадке. При виде чистого холста. Или домашнего печенья на блюде.

Небо похоже на большой синяк. Фиолетовое в центре, синее по краям. Еще одно яркое свидетельство наличия повреждения. Я смотрю, как рана постепенно расширяется, окрашивая весь небосклон. Друзья и родственники Вин, рассевшиеся на одеялах, ждут начала фейерверка. Мы с Уайеттом собираемся смотреть на фейерверк лежа. Я забираюсь Уайетту под мышку и представляю себе, как россыпи разноцветных звезд, не упавшие на землю, становятся новым созвездием с Вин в центре.

Скорбящие постепенно расходятся. Крепко обняв Феликса, я обещаю заглянуть к нему через пару дней. После чего, встряхнув одеяло, снова сажусь на землю.

Уайетт устраивается рядом:

– Загадываешь желание?

– Пытаюсь отыскать Большую Медведицу, – отвечаю я и беру его за руку.

Я нахожу звезду в середине ручки ковша. Вместе с другой звездой в созвездии Малой Медведицы она вращается прямо на север. Эти негаснущие звезды стали прекрасной метафорой посмертия для древнеегипетской души. Душа усопшего стремилась не только интегрироваться в солнечный цикл вместе с Ра, но и присоединиться к околополярным звездам.

– Неразрушаемые, – шепчет Уайетт, называя древнеегипетский термин для обозначения таких звезд. – Это о нас с тобой.

– Хотелось бы верить.

– Я собираюсь вернуть те пятнадцать лет, которые не был рядом с тобой.

– Только пятнадцать? И что потом?

– А потом я заключу новое соглашение. – Уайетт, уже совершенно трезвый, пристально смотрит на меня. – На какой срок?

Я знаю, о чем он спрашивает. Как долго мы еще будем находиться в этом лимбе?

– Прошло всего несколько дней. – Я увиливаю от прямого ответа. – Мне нужна… передышка.

Уайетт проводит большим пальцем по моей ладони:

– Знаю. Но я потерял пятнадцать лет. А потом едва не потерял тебя навсегда. Я слишком долго считал, что ты исчезла с лица земли, и теперь не могу позволить тебе снова взять и уйти. И если я при этом эгоистичный ублюдок, пусть будет так! Ты и я, мы еще молоды. Масса египтологов находят свою золотую жилу лишь тогда, когда сами становятся ископаемыми – дряхлыми и немощными. Олив, мы с тобой много чего упустили. Но впереди нас ждет не меньше чудесных открытий.

Мечтать вместе с Уайеттом о прекрасном будущем значительно приятнее, чем распутывать запутанный клубок настоящего. Быть может, это меня в основном и привлекает: простота и легкость.

– Я не хочу оставлять Мерит, – говорю я.

– И не надо.

– Я не могу увезти ее от Брайана.

– Тогда перееду я. Дезертирую в Гарвард.

– Но ты не рожден для того, чтобы просиживать задницу в аудитории. А Гарвард не имеет концессии в Дейр-эль-Берше.

– Ты сомневаешься. – Уайетт произносит слова очень медленно, будто не узнавая их.

– Не насчет тебя, – поспешно произношу я, потому что Уайетт хочет это услышать, впрочем, так же как и я. – А насчет… логистики организации дома.

Уайетт целует меня так нежно, что его поцелуй ощущается как воспоминание.

– Олив, дом – это не «где». Дом – это «кто».

Есть древнеегипетский текст, повествующий о человеке по имени Синухе, которому пришлось бежать из родной страны. Покидая Египет, он говорит: «Мое сердце больше не пребывает в моем теле». Для древних египтян, которые считали сердце вместилищем разума, чувств и веры, это было равносильно тому, чтобы сказать: «Я утратил разум».

Что бы ни случилось, что бы я в результате ни приобрела, все это будет омрачено утратой.

«Мое сердце больше не пребывает в моем теле», – думаю я.

Ночью я предаюсь мечтам в синем цвете.

Представляю, как Вин с Таном бродят по Парижу в поисках идеального оттенка синего.

Вижу Мерит в момент появления на свет: кислород окрашивает ее фарфоровую кожу, словно первыми лучами солнца.

Вспоминаю, как Брайан наклоняется над столом с голубой скатертью и, с трясущимися руками, просит меня стать его женой, будто мы уже целый год не спали вместе.

А еще я воскрешаю в памяти глаза Уайетта после авиакатастрофы, когда больничные стены вдруг стали надвигаться и я упала на пол, не в силах пошевелиться. Уайетт наклонился надо мной, целиком заполнив поле зрения. В ушах у меня звенело, но я прочла по губам:

Олив.

Олив.

Я люблю.

– Тебя, – выдохнула я, и это было мое последнее слово, когда я думала, что умираю.

Через неделю после моего возвращения в Бостон Кайран приезжает ко мне снять швы. Уайетт в отеле разговаривает по телефону с Мостафой, директором Службы древностей. Брайан на работе. После ухода Кайрана Мерит находит меня в ванной, где я рассматриваю в зеркале свой шрам. Облезлая коса оставшейся половины волос змеится по плечу.

Геродот описывал, как примерно в 499 году до н. э. Гистией, тиран греческого города Милета, решил помочь малоазиатским грекам, восставшим против персов. Он вытатуировал послание на выбритой голове раба, которого через несколько месяцев отправил к своему сообщнику с указанием побрить рабу голову и прочесть послание.