в объятия, заставляя фонтан из слов и мыслей наконец-то иссохнуть.

— Эсфирь, я так среагировал, потому что жалею, что не видел тебя в свадебном платье и не вёл к алтарю. Я по-настоящему завидую Касу. И ничуть тебя не виню.

— Как только мы выберемся отсюда, я наряжусь специально для тебя! — тихо шепчет ведьма в плечо брата. — Стыдно признаться, но платье было волшебным…

Она чувствует, как его бьёт едва заметная дрожь и, тут же оторвавшись от него, усаживает обратно на пол, а затем садится рядом и забирается в его медвежьи объятия. Как в детстве, дома. Только разруха, окружающая их, вряд ли слыла таковым.

— Как ты собираешься запустить заклятье?

— Я уже, — её губы изгибаются в лисьей улыбке.

Брайтон отнимает голову от кучерявой макушки, внимательно окидывая взглядом сестру.

— Я начала с важного, — пожимает плечами ведьма.

Она высвобождается из объятий. Быстро расстегивает мундир и приподнимает рубашку. На левом ребре виднелись ярко-чернильные буквы.

— Серьёзно, Эсфирь? Ты могла себе нарисовать что угодно, но выбрала это? — бровь Брайтона скептически дёргается.

— Да. Потому что это плата. И я верю, что он сможет меня простить и… если сможет, то вернёт всё на круги своя, — Эсфирь опускает ткань, снова застёгиваясь наглухо. — Но если… Если он не простит меня… Ты вообще знал, что его имя у людей-язычников — это имя скандинавского бога мщения?

Она не поднимает глаз, потому что тогда Брайтон бы понял всё сразу. И, возможно, размозжил бы голову «бога мщения» вон тем одиноким валуном, когда узнал бы, что и родного брата она забудет, как и саму себя.

Румпельштильцхен действительно помог ей. И более того — она знала, что это заклятие сработает не только на родственных душах. Эсфирь собиралась вырвать сердце собственному брату, раскрошить его и… вернуть ему своё — ведьмовское, сильное, с искрящейся родственной связью. Таким образом, Брайтон останется, сердце Видара не разлетится осколками от разрушения связи.

Ведьма знала, что с помощью Румпельштильцхена эти двое придумали бы, как сделать из связи вечный заряд и напитать им Первую Тэрру, по крайней мере, Старожил уже намекал на это. А она… Она бы забыла обо всём. И только татуировка напоминала бы имя того, кто когда-то оставил отпечаток на душе. Кто, в идеальном развитии событий, помог бы вспомнить. А в ужасающем — отрёкся от неё, отомстивтаким изощрённым способом.

Брайтон тяжело выдыхает, снова крепко обнимая сестру. Она прикрывает глаза. Нужно разъединить их эмоции, чтобы, получив её сердце, брат остался собой.

Дверь с грохотом открывается, заставляя Брайтона отпустить Эсфирь. Оба поднимаются с пола, и он заводит её за спину, но та в ответ пытается отпихнуть брата, чтобы сделать тоже самое — защитить его.

Помещение быстро наполняется вооружёнными солдатами-узурпаторами — они скалятся, глумятся, отпускают грязные шутки ровно до тех пор, пока один единственный шаг не обрушивается на плечи тишиной.

Эсфирь кажется, что вот-вот, и все задохнутся от резко накатившей жары.

«Пожалуйста, пусть это будешь ты. Пожалуйста, приди за мной», — неосознанная мольба застыла поперёк горла и окуталась в запах ментола. Эсфирь абсолютно бессознательно тянется правой рукой к левой мочке уха.

Солдаты расступаются, переминаясь с ноги на ногу, пока Эффи не видитЕё.

— Какая в ней сила, я захлебнулась ещё с порога, — старческий голос ударяет о бетонные стены.

— Жаль, что это лишь метафора, — язык Эсфирь работает быстрее мозга.

Фигура, наконец, ровняется с лицом ведьмы. Перед ней стояла сама Тьма — скрюченная, практически невесомая, платиновые волосы растекались до голени, старческое лицо зашлось натуральными трещинами, в области скул торчали кости, а глаза — их застилала слепая пелена.

— Я знаю, какая ты красивая и острая на язык. Хаос просто не выбрал бы другую, уж слишком ты напоминаешьЛилит. Должно быть, твою породу долго выводили, — булькающий смех Тьмы поддерживают солдаты, а сама она переводит слепой взгляд на Брайтона. — И, конечно, доблестный старший брат, которому суждено послужить последним винтиком истории, что слишком затянулась.

— Почему ты так долго ждала? — вопрос срывается с губ Эсфирь, только чтобы ещё немного оттянуть время.

— Видишь ли, некий пёсикТеобальд Годвиноплошал. Принц превратился в Короля и не поддавался Смерти, пока не появилась ты.

— Думаешь, я убью собственного брата? — глаза Эсфирь вспыхивают яростным огнём.

— Думаю, что вы оба вернёте мне законное по праву могущество, — хрипит Тьма. Она подходит к Эсфирь слишком близко, замирая губами у неё над ухом. — В мои века поговаривали, что смешавшаяся кровь брата и сестрытворит чудеса. Но мы об этом никому не скажем.

Она еле приподнимает костлявую руку, её цепные псы срываются вперёд, подхватывая Эсфирь и Брайтона.

«Время, нужно выгадать время. Просто продержаться. Тебе всегда удавалось это не так ли?»

Но ответом Эсфирь служит лишь жжение в области левого ребра. Одно единственное слово.

Víðarr.

39

«Она — его душа, и он будет стеречь её, как собственную душу»

«Камо грядеши», Генрик Сенкевич

Неизвестность медленно гнила изнутри. Он искренне желал сорваться вслед за своей (а своей ли?)ведьмой, но… не знал куда. Такое с Видаром произошло впервые: он, вооруженный до зубов, не знал куда идти и где использовать это самое оружие.

Снова приходилось выжидать, пока его шпионы переворачивали все Тэрры с ног на голову.

Он медленно выдыхает, не боясь быть пойманным на каких-то неправильных эмоциях. Только не здесь. Не в бывших покоях его родителей.

Эта комната отличалась ото всех в замке только потому, что выглядела, как душа короля: блеклая, пыльная и… заброшенная. Тут сквозило одиночество и горечь.

Видар приходил сюда не часто, но именно здесь пытался скрыться от окружения и эмоций. Обычно тут он обдумывал важные решения — на полу, в полутьме, с бокалом амброзии меж мебели, обтянутой тканью.

Амброзия больше не являлась лекарством. Мыслительный процесс лишь заколачивал последние гвозди в крышку гроба. Он стоял посреди комнаты, и ему казалось, что контуры мебели огромных размеров, а сам он — тот мальчишка из прошлого: маленький, самонадеянный, заносчивый, делящий мир только на чёрное и белое, ещё не зная, что в этих цветах мириады оттенков.

Рука Видара сама тянется к ткани, под которой скрывается что-то огромных размеров. Ткань с лёгкостью скользит вниз, опадая к ногам. Большое зеркало с витиеватой золотой рамой мгновенно вбирает в себя всю горечь взгляда короля.

Он медленно моргает, засовывает руки в карманы и надменно приподнимает подбородок. Только в этот раз в надменности трещит раскаяние. Глупая мысль пролетает в голове подстреленной ланью.

Ему нужно посмотреть на неё, прежде чем выполнить заклятие и вырвать собственное сердце.