Спустя несколько месяцев Волынский получил из Тайной канцелярии указ: «Освидетельствовать Орешникова посторонними людьми: не безумен ли он? Если окажется, что он в здравом уме, то его пытать трижды, выведывая, по чьему наущению он говорил. Оговоренных лиц пытать накрепко ж. А если то он учинил сам по себе, а за то в силу первой статьи 1 главы Уложения казнить его в Астрахани: сжечь живого».

Артемий Петрович не решился, однако, учинить расправу и на основании высочайшего указа – всех, сказывающих за собой и за другими слово и дело, отсылать в Преображенский приказ либо в Тайную канцелярию, – послал его в Петербург под строгим караулом, скованным по рукам и по ногам. Провожавшему его капитану дано кормовых и прогонов от Астрахани до Петербурга 5 рублей 13 алтын.

Вместе с государем и двором, отправившимися в Москву праздновать Ништадтский мир со Швецией, перевезли сюда важнейших колодников Тайной канцелярии. Между ними был Орешников. Судьи при первом с ним свидании положили: расспросить его в застенке под пыткой, так как он несколько раз и в разное время говорил злые слова о Пресвятой Богородице и про его царское величество.

Человеком опытным шел Орешников на дыбу. Ему хорошо были знакомы и ремень, туго охватывавший ноги, и ручной хомут, вывертывавший руки, и бревно, просовывавшееся между ног, и кнут, столь часто кровавым следом бороздивший его спину.

– Для чего ты говорил те злые слова? Не было ли у тебя в тех словах согласников, кого ты знаешь? Скажи без утайки.

Надо думать, что пытка была страшная, со всеми тонкостями: со встряской на дыбе, с ошпариванием спины горячим веником, с растравлением язв солью, с завинчиванием пальцев и тому подобное. Орешников, изнемогая от боли, выкрикивал Бог знает что. Все это записывали. Но лишь только давали ему отдых, он отпирался от своих слов.

– Бранил я Бога… Пресвятую Богородицу… Бранил его царское величество… А с того стал бранить… Мысль мне та пришла в Гурьеве городке… Зимою пред сырною неделей в станичной избе… Довелось говорить с работными людьми, с Мешковым, с Кулпою да с толмачом… Имя его забыл… Все три живут домами в том городке… Был разговор… Работные люди скаредно бранили царское величество… Послал де он в Хиву Черкасского…[60] И хоть бы де и сам он[61] пошел бы, де и ему там место… Все три работные человека, также и другие жители города, все богоотступники… И в церковь не ходят… И я, того ради, злые слова свои говорил…

Дали Орешникову перевести дух, и он спешил сознаться, что тех людей оговорил напрасно, они де ничего подобного не говорили.

Снова заговорил кнут, и истязуемый плетет:

– Я… еретик, богоотступник… Чернокнижные письма у меня в Астрахани… Дома в коробке…

Дано 25 ударов.

– Нет, я не еретик, не богоотступник, – заговорил несчастный, спущенный с дыбы, – я ничего того не знаю, я говорил все это, не стерпя розыску. Никаких ни дел, ни умыслу против здравия его императорского величества ни за собой, ни за кем не знаю.

Прошло недели три. Раны стали подживать. Орешникова вновь повлекли в застенок.

– Хулил я Пресвятую Богородицу, бранил его императорское величество, а с какого умысла – сам не ведаю… Да и умыслу не было, ни с кем я о том не говорил… Не еретик я, не богоотступник…

Было ему – 23 удара.

Дальнейшие истязания были бы делом совершенно излишним. Судьба колодника была уже решена. Но судьи находились в недоумении по поводу одного обстоятельства, за разрешением которого обратились в Синод: «Богохульника Ивана Орешникова допускать ли пред смертной казнью к исповеди и причастию?»

«Если он кается, – отвечал Синод после целого месяца толков и рассуждений по этому поводу, – если кается, то исповедовать его искусным священником, по обыкновению. А буде на исповеди принесет чистое покаяние, то и причастить».

Искусный исповедник, наряженный от Синода, был Рижского корпуса обер-иеромонах Радышевский. Отец Маркел всячески увещевал заблудшую овцу, употребил все искусство для наставления его на путь истины и добродетели. Орешников внимал душеспасительному слову, каялся в богохульстве и в «невежных словах» против высокой чести его императорского величества, говоренных вне ума, но ничего нового не прибавил к прежним ответам.

– Приношу во всем, – говорил он на духу, – чистое покаяние, и ныне по чистой совести веру содержу как христианин, и во святую церковь верую, и его величество несомненно почитаю, и исповеди с причастием несомненно желаю.

Все желания переданы были духовником и внесены в дела Тайной канцелярии. Они не остались втуне.

На другой же день командирован был новый священник. Попробовал он было еще попытать духовным расспросом, но, не узнав ничего нового, поспешил напутствовать раба грешного в жизнь лучшую, загробную…

Старик, читающий Библию

5 июня 1722 года застало богохульника городка Гурьева в Москве на Красной площади, у позорных столбов, на помосте, среди собравшегося народа. В этот день решалась его судьба после четырнадцатимесячных пересылок из тюрьмы в тюрьму, передергивании с виски на виску, с дыбы астраханской на петербургскую, с петербургской на Преображенскую…

– Иван Орешников! – возгласил секретарь, развертывая приговор. – В бытность свою в Астрахани за караулом, на полковом казенном дворе говорил ты некоторые весьма злые слова против Бога, Пресвятой Богородицы и его императорского величества. О сем преступлении как свидетели, так и сам ты в расспросах и с розысков показал именно. И за те слова надлежало тебя сжечь. Но оной казни его императорское величество тебе чинить не указал для того, что ты временно не в твердом уме бываешь и многажды показывал за собою его императорского величества слово и дело, а как придешь в память, то тех слов ничего не показывал, объявляя, что все говорил вне памяти. А вместо жжения тебя живого, государь всемилостивейше повелеть изволил учинить тебе, Орешникову, смертную казнь – отсечь голову.

Палач приблизился к жертве… Разорвана рубашка, шея оголена, голова пригнута к плахе. Сверкнул топор, и обезглавленный труп тихо скатился на помост.

Тело лежало на площади два дня, после чего Тайная канцелярия позаботилась отправить его для погребения в убогий дом за Петровскими воротами, к Воздвиженской церкви. При этой посылке Тайная канцелярия в особой отписи успокаивала местного иерея, чтоб он хоронил безбоязненно по чину для того, что казненный и исповедовался, и причащался Святых Таин…

Кикимора

Вечером 8 декабря 1722 года не без страха и смущения встал солдат Данилов на караул к соборной церкви во имя Животворящей Троицы, что на Петербургской стороне. Страх и смущение часового были понятны: в городе ходили толки о том, что недели три тому назад в церковной трапезной стучал и бегал невидимый дух. То не были сказки, несколько часовых солдат сами слышали этот стук. То кто-то бегал по трапезной, то что-то стремглав падало. Соборный псаломщик Максимов положительно уверял, что стук несколько раз повторялся; рассказчик ссылался на солдата Зиновьева, и солдат поддерживал псаломщика.