меня встретили командиры госпиталя, которые дали мне краткий обзор количества и состояния раненых воинов на месте, а затем провели меня через лабиринт лестниц, лифтов и коридоров в главное отделение для пациентов.

В течение следующего часа я переходил из палаты в палату, дезинфицируя руки и надевая, где это было необходимо, хирургические перчатки, останавливаясь в коридоре, чтобы узнать у сотрудников больницы немного информации о выздоравливающем военнослужащем, прежде чем тихонько постучать в дверь.

Хотя пациенты в госпиталях были из всех родов войск, многие из тех, кто находился там в первые несколько лет моей службы, были военнослужащими армии и морской пехоты США, которые патрулировали районы Ирака и Афганистана, где доминировали повстанцы, и были ранены в результате обстрела или подрыва самодельных взрывных устройств. Почти все они были мужчинами и представителями рабочего класса: белые из небольших сельских городов или исчезающих промышленных центров, чернокожие и латиноамериканцы из таких городов, как Хьюстон или Трентон, американцы азиатского и тихоокеанского происхождения из Калифорнии. Обычно с ними сидели члены их семей — в основном родители, бабушки, дедушки, братья и сестры, хотя если военнослужащий был старше, то с ним были жена и дети — малыши, сидящие на коленях, пятилетние дети с игрушечными машинками, подростки, играющие в видеоигры. Как только я входил в комнату, все менялись, застенчиво улыбались и, казалось, не знали, что делать. Для меня это было одним из причуд работы — тот факт, что мое присутствие неизменно вызывало смятение и нервозность среди тех, с кем я встречался. Я всегда старалась разрядить обстановку, делая все возможное, чтобы успокоить людей.

Если военнослужащие не были полностью недееспособны, они обычно поднимали свою кровать вертикально, иногда подтягивались в сидячее положение, дотягиваясь до прочной металлической ручки на столбике кровати. Несколько человек настаивали на том, чтобы спрыгнуть с кровати, часто балансируя на ноге, чтобы поприветствовать и пожать мне руку. Я спрашивал их об их родном городе и о том, как долго они служили. Я спрашивал их, как они получили травму и как скоро они начнут реабилитацию или получат протез. Мы часто говорили о спорте, некоторые просили меня расписаться на флаге части, висевшем на стене, и я дарил каждому военнослужащему памятную монету. Затем мы все расположились вокруг кровати, пока Пит Соуза делал снимки своей камерой и их телефонами, а Мэтт раздавал визитные карточки, чтобы они могли лично позвонить ему в Белый дом, если им что-то понадобится.

Как эти люди вдохновляли меня! Их смелость и решительность, их настойчивость в том, что они быстро вернутся в строй, их общее отсутствие суеты. Это заставило многое из того, что выдается за патриотизм — вульгарные ритуалы на футбольных матчах, унылое размахивание флагами на парадах, болтовня политиков — показаться пустым и банальным. Пациенты, с которыми я встречался, только хвалили команды госпиталя, ответственные за их лечение — врачей, медсестер и санитаров, большинство из которых были военнослужащими, но некоторые из них были гражданскими лицами, причем удивительно много из них были иностранцами, родом из таких мест, как Нигерия, Сальвадор или Филиппины. Действительно, было приятно видеть, как хорошо заботились об этих раненых воинах, начиная с бесперебойной, быстро движущейся цепочки, которая позволила морскому пехотинцу, раненному в пыльной афганской деревне, быть доставленным на ближайшую базу, стабилизированным, затем перевезенным в Германию и далее в Бетесду или Уолтер Рид для проведения самой современной операции, и все это в течение нескольких дней.

Благодаря этой системе — сочетанию передовых технологий, точной логистики, высококвалифицированных и преданных своему делу людей, которые в армии США работают лучше, чем в любой другой организации на земле, — многие солдаты, которые умерли бы от подобных ран во времена Вьетнама, теперь могли сидеть со мной у своей кровати, обсуждая достоинства команды "Медведи" против команды "Пэкерс". Тем не менее, никакой уровень точности или заботы не мог стереть жестокий, меняющий жизнь характер ранений, которые получили эти люди. Те, кто потерял одну ногу, особенно если ампутация была ниже колена, часто говорили, что им повезло. Двойные и даже тройные ампутации были не редкостью, как и тяжелые черепно-мозговые травмы, травмы позвоночника, обезображивающие раны лица, потеря зрения, слуха или любых других основных функций организма. Военнослужащие, с которыми я встречался, были непреклонны в том, что они не жалеют о том, что пожертвовали столь многим ради своей страны, и по понятным причинам обижались на тех, кто смотрел на них хотя бы с долей жалости. По примеру своих раненых сыновей родители, с которыми я встречался, старались выражать только уверенность в выздоровлении своего ребенка, а также свою глубокую гордость.

И все же каждый раз, входя в комнату, каждый раз пожимая руку, я не мог не замечать, как невероятно молоды были большинство из этих военнослужащих, многие из которых едва окончили среднюю школу. Я не мог не заметить ободки страдания вокруг глаз родителей, которые сами часто были моложе меня. Я не забуду едва подавляемый гнев в голосе отца, которого я встретил в один момент, когда он объяснял, что его красивый сын, который лежал перед нами, вероятно, парализованный на всю жизнь, праздновал в этот день свой двадцать первый день рождения, или пустое выражение на лице молодой матери, которая сидела с ребенком, весело журчащим на руках, размышляя о жизни с мужем, который, вероятно, выживет, но больше не будет способен к сознательному мышлению.

Позже, ближе к концу моего президентства, в газете "Нью-Йорк Таймс" появилась статья о моих визитах в военные госпитали. В ней чиновник по национальной безопасности из предыдущей администрации высказал мнение, что эта практика, независимо от того, насколько благими были намерения, не является тем, чем должен заниматься главнокомандующий, что визиты к раненым неизбежно омрачают способность президента принимать ясные стратегические решения. У меня возникло искушение позвонить этому человеку и объяснить, что я никогда не был так ясен, как во время полетов из Уолтера Рида и Бетесды. Ясно понимал истинную стоимость войны, и кто несет эти расходы. Ясно осознаю глупость войны, те печальные истории, которые мы, люди, коллективно храним в своих головах и передаем из поколения в поколение — абстракции, разжигающие ненависть, оправдывающие жестокость и заставляющие даже праведников из нас участвовать в кровавой бойне. Ясно, что в силу своей должности я не могу избежать ответственности за потерянные или разрушенные жизни, даже если я каким-то образом оправдываю свои решения тем, что я считаю неким большим благом.

Глядя через окно вертолета на аккуратный зеленый пейзаж внизу, я